Убийство в стиле эссе
Шрифт:
Старуха, кряхтя, поднялась со скамьи и, не глянув на Першина, посеменила к остановке автобуса, и Владимир Иларионович тотчас пожалел, что не заговорил с ней, упустил возможность узнать столь необходимые ему подробности. Но не догонять же старуху теперь, не расспрашивать же про убийство на людной остановке. Нет, ну какой расчет…
Тут — скрип снега, и смех, и голоса, и две девушки, совсем юные, вошли, вернее, вбежали в сквер, сели на скамью, где только что сидела бабка, и, прикрываясь поднятыми воротниками от ветра, стали, смеясь и переговариваясь, есть мороженое.
Першин быстро поднялся со скамьи и
В расстройстве пребывал в эти дни и Виктор Николаевич Ляхов.
Свершенное три недели назад убийство литератора и убийство литератора, описанное в романе, были на редкость схожи, и мысль, что совпадение это, возможно, неслучайное, не покидала публициста. (Впрочем, о том, что данное совпадение неслучайно, думали многие: будь автор увенчан лавровым венком, все бы сейчас говорили о его пророчестве и близости к жизни и гордились своим умением узнавать истинный талант, но таинственное исчезновение никому неведомого Мешантова заставило, что называется, витать в воздухе мысль о его причастности к данному криминалу.) Если роман — циничная хроника свершенного преступления, статья Виктора Николаевича — аберрация, или, попросту, непростительный для публициста его уровня ляпсус, думал Ляхов, расхаживая по кабинету. Ляхов не был работником милиции, и ему не требовалось алиби Нинель Лисокиной, ему и так ясно, что не Лисокина убила Старика. Ладно бы отравила. А то — ножом, семь ран, до смерти. Бред. И ни царапины от ногтей жертвы на симпатичном личике? Бред и бред. Либо Нинель описала событие с чьих-то слов, либо она вообще здесь ни при чем.
Виктор Николаевич покрутил головой, словно воротничок стянул шею, глянул в зеркало на искристый узел галстука и мысленно поблагодарил те силы, что удержали его от желания настоять на фразе «автор Нинель Лисокина», когда редактор предложил не торопиться с окончательным выводом. А инициалы Н.Л. можно в следующей статье расшифровать как Неизвестная личность.
Автор романа из мелкого зверька, что прятался в траве лужайки, вырастал до снежного барса. Это был достойный противник.
Виктор Николаевич заслышал зов трубы и сел к столу чертить схему новой охоты.
В качестве одной из версий расследования Ляхов решил использовать мнение Шмакова: герой — маньяк и автор — маньяк.
К концу составления плана версия Шмакова, сначала лишь возможная, показалась Ляхову любопытной: талант и помешательство…
Виктор Николаевич решил именно с нее начать расследование. И раскрыл роман. И читал его теперь, как читал бы секретный документ серьезного конкурента: заинтересованно и уважительно. Цепкий его ум тут же уловил странности, о коих упоминала Лисокина: повествование развивалось с мельчайшими описаниями быта, с чуть ли не поминутной хроникой происходящего, и при этом: он шел по городу, он вышел на улицу, он шагал бульваром, он спустился к реке, он поднялся по косогору улочкой, что выходила на широкий проспект, — нет ни одного названия. Только говорит сей факт не об эзоповском языке автора, как утверждали очаровательная Нинель и зануда Першин, — говорит сей факт о расстройстве авторской психики.
Ляхов встал из-за стола, потянулся, разминая затекшие члены. Прислушался к шуму в коридоре. Представил, как сейчас по редакции идет автор.
Звонкий голосок Нинель, и следом ее смех, и глуховатый голос Шмакова отвлекли Виктора Николаевича от размышлений: пора выпить чайку и пообщаться с коллегами.
Нинель была в комнате одна, что-то строчила. На носу очки, поверх стекол затуманенный взгляд — она и правда бывает иной, эта щебетунья.
— Позволительно ли мне отвлечь прекрасную Нинель от… — начал было Ляхов, подвигая стул, но Нинель отмахнулась:
— Валяйте. Но дайте пару минут. Мысль теряю.
— Заявим в розыск, — улыбнулся Виктор Николаевич, разглядывая кабинет. Все как везде, лишь, пожалуй, цветов больше и они ухоженней да зеркало покрупнее.
Ляхов встал, шагнул к зеркалу.
— А где же Шмаков? — спросил, поправляя узел искристого галстука. Повел шеей вправо, влево. Загар блекнет. Увы! — Я явно слышал его пламенную речь.
— Умчался на задание, — не отрываясь от клавиатуры, глухо ответила Нинель.
— Ну, мы постараемся пережить эту потерю? — Ляхов вновь поправил узел галстука. Галстук хорош. И он хорош, не поскупился. Виктор Николаевич улыбнулся, глянул на Нинель — та строчила.
Виктор Николаевич прошел к окну.
Ночью шел снег, и деревья стояли припорошенными, и газоны были белы — копоть не успела испортить снежную картину. В небе сияло солнце, и свет его искрился в миллиарде снежинок. И не верилось, что на улице ветрено и морозно.
Две минуты растянулись минут на двадцать, но Ляхов, как и положено опытному охотнику, был терпелив и неслышен.
Но вот Нинель вскинула голову, и Ляхов заговорил — о пустом. Мол, чайку бы. Да так, отдохнуть минут несколько от трудов праведных за приятной беседой. Чтоб не о выборах, не о деньгах.
Лисокина не возражала ни против чаю, ни против легкой беседы, хотя и не было в ней обычной легкости и кокетства, видно, мысли ее еще витали вокруг статьи.
Пока готовился чай, Ляхов вспомнил погоду за окном, вспомнил щедрое заморское солнце — на роман разговор должен перейти сам, мягко скатиться на утрамбованную лыжню.
Он и скатился.
— Пиши тут, — буркнула Нинель на манер Шмакова. Она стояла спиной, уткнувшись лицом в холодное стекло окна. — Предполагай, выдвигай, дерзай. — Засвистел чайник, и Нинель отошла от окна. — Потом окажется, что некто все это уже сотворил.
Возможно, Лисокина говорила и не о романе, но Ляхов тут же повел нужную партию.
— Не оттого, что мы много пишем об убийствах, стреляют на улицах. Как раз наоборот. Оттого что на улицах много стреляют, вынуждены писать об убийстве даже милые особы, к убийству генетически не предрасположенные.
Ляхов галантно улыбнулся, принимая из рук Нинель чашку чаю, но Лисокина тряхнула рыжей гривой, глянула устало и мрачновато изрекла:
— Мы все причастны к убийствам.
— Однако! — только и нашелся Ляхов. И, помолчав и не услышав исповеди, продолжил: — Лично я — не грешен. И не поверю, что ты грешна. Что могла бы, как в романе, ножом, семь раз…
Лисокина поморщилась:
— При чем здесь роман? Я о бытие. Оставим тягостную мужскому уху тему абортов. Я руки мою перед едой. Антибиотики пью, если болею. И не терплю в доме ни тараканов, ни комаров.