Убийство в теологическом колледже
Шрифт:
С самого начала их любовь была ошибкой, опрометчивой и предсказуемо фатальной, и сейчас он задавался вопросом, как мог настолько обмануться. Их отношения словно списали из дешевого романа. Они даже завязались в обстановке дешевого романа, на круизном судне в Средиземном море. Как-то раз знакомого церковника пригласили поучаствовать в качестве лектора в поездке по древним и историческим местам в Италии и Азии. Но тот в последний момент заболел и предложил Крэмптона в качестве замены. Священник подозревал, что организаторы не взяли бы его, если бы под рукой оказался более квалифицированный кандидат, но удача неожиданно улыбнулась именно ему. К счастью, на корабле не было компетентных ученых. Добросовестно подготовившись и прихватив с собой хорошие путеводители, священник
Коротко стриженные смоляные волосы, низкая челка над огромными голубыми глазами, лицо сердечком и маленькие пухлые губки, мальчишеская фигурка, подчеркнутая ее любимыми короткими хлопковыми платьями рубашечного покроя, придавали ей сходство с девушками 20-х годов прошлого века. Пассажиры старшего поколения, люди тридцатых, которые живо помнили то бурное десятилетие, ностальгически вздыхали и шептались, что Барбара выглядит как молодая Клодетт Колбер. Но Крэмптону этот образ казался фальшивым. В ней не было искушенности, свойственной звездам кино, лишь детская наивность, веселость и еще ранимость, которая давала ему возможность выдавать сексуальное влечение за потребность холить, лелеять и защищать. Он не мог поверить в свою удачу, когда девушка сначала удостоила его своим расположением, а впоследствии привязалась к нему с преданностью собственника. Через три месяца они поженились. Ему было тридцать девять, а ей только исполнилось двадцать.
Получив образование в ряде школ, насаждавших веру в мультикультурализм и либеральную ортодоксальность, она ничего не знала о церкви, но была жадна до информации и обучения. И только позже он осознал, что эти отношения между учителем и ученицей были для нее крайне эротичны. Ей нравилось подчиняться, и не только физически. Но она быстро перегорала. И брак не стал исключением.
Церковь, где он в то время служил приходским священником, продала большой викторианский дом, построив на его месте современное двухэтажное строение без особых архитектурных достоинств, но очень экономичное в содержании. Барбара ожидала не такой дом.
Расточительная, своенравная, капризная, она не была – и он быстро это понял – подходящей женой для честолюбивого англиканского священника. Скорее, наоборот.
Даже секс стал причинять беспокойство. Ей прямо не терпелось, когда он падал с ног от усталости или когда на ночь изредка оставались гости. В такие моменты, когда жена шептала ласковые слова, которые легко перерастали в громкие колкости и требования, священник понимал, и от этого становилось неловко, как тонки в спальне стены. На следующее утро за завтраком она – заспанная и ликующая – появлялась в пеньюаре, откровенно кокетничала, поднимая руки так, чтобы ниспадал тонкий шелк.
Зачем она вышла за него? Ради обеспеченной жизни? Чтобы сбежать от ненавистных матери и отчима? Чтобы ласкали, заботились и баловали? Чтобы чувствовать себя в безопасности? Чтобы быть любимой?
Он все больше страшился ее непрогнозируемых капризов, вспышек необыкновенной ярости. Старался, чтобы в приходе ничего не узнали, но вскоре до него стали доходить слухи. Сгорая от стыда, он вспомнил, как к нему зашел один из церковных старост, врач по специальности.
– Конечно, ваша жена не моя пациентка, викарий, и мне не хотелось бы вмешиваться, но у нее явно проблемы. Мне кажется, вам следует обратиться за помощью к специалисту.
Но когда он предложил сходить к психиатру или хотя бы к терапевту, она, рыдая, обвинила его в том, что он пытается от нее избавиться и запрятать в психушку.
Снаружи завывание ветра, который на несколько минут поубавил свою мощь, снова выросло до ошеломляющего крещендо. Обычно ему нравилось прислушиваться к неистовству стихии, лежа в уютной кровати. Но эта небольшая и функциональная комната казалась ему
Засовы на темнице, в которую он заточил свой брак, отодвинул не он сам, не по своей воле. И видения, всплывшие в памяти, выбрал не он. Что-то на него повлияло – может, неприятная встреча с Джарвудом, а может, само это место, – и выбора не осталось.
Застыв где-то между грезой и кошмаром, он вообразил, что находится в современной безликой комнате для допросов. Затем до него дошло, что это гостиная его старого дома. Его усадили на диван между Дэлглишем и Джарвудом. Наручники не надели, пока не надели, но он знал, что его уже осудили, знал, что у них есть все необходимые доказательства. Обличающие поступки, тайно снятые на зернистую пленку, прокручивали у него перед глазами. Время от времени Дэлглиш бросал: «Остановите здесь», и Джарвуд протягивал руку. Застывало очередное изображение, которое они рассматривали молча, осуждающе. Перед архидьяконом промелькнули все незначительные промахи и проявления бессердечия, не забыли и основной жизненный провал – его любовь. И теперь, наконец, добрались до финальной части кинофильма, до самого сердца тьмы.
Он больше не был вдавлен в диван, зажатый с двух сторон обвинителями. Он переместился в кадр, чтобы заново воспроизвести все движения, все слова, заново, словно в первый раз, испытать все эмоции. Близился вечер пасмурного дня в середине октября. Последние двое суток слабый дождик мелкой моросью непрерывно падал со свинцового неба. Священник два часа навещал больных и немощных прихожан и наконец вернулся к себе. Как обычно, он добросовестно старался удовлетворить их разнообразные личные потребности. Слепой миссис Оливер нравилось, когда он читал отрывок из Библии и молился вместе с ней; старина Сэм Поссингер каждый раз отстаивал заново битву за Эль-Алламейн; миссис Полей, прикованная к своим ходункам, жаждала последних приходских слухов, а Карл Ломас, чья нога ни разу ни ступала на пол церкви Святого Ботольфа, любил посудачить о теологии и обсудить недостатки англиканской церкви.
Миссис Полей с его помощью добралась до кухни, что было непросто, приготовила чай и прихватила из банки имбирный пряник, который специально испекла для гостя. Четыре года назад, впервые оказавшись у нее дома, Крэмптон, не подумав, похвалил угощение и теперь был обречен есть его каждую неделю, так как не мог признаться, что терпеть не может пряники. Зато чай, горячий и крепкий, пришелся кстати и избавил священника от необходимости заваривать его дома.
Он припарковал свой «воксхолл-кавальер», прошел по бетонной дорожке, пересекающей рыхлый влажный газон, где гниющие лепестки роз растворялись в нескошенной траве, и вошел в парадную дверь. В доме было абсолютно тихо, и это, как всегда, пробудило мрачные предчувствия. За завтраком Барбара выглядела угрюмой и нервной, а такое возбужденное состояние и тот факт, что она не потрудилась одеться, не сулили ничего хорошего. За обедом, состоящим из супа быстрого приготовления и салата, она, все еще в халате, отодвинула от себя тарелку со словами, что устала, не может есть и лучше после обеда ляжет в постель и постарается поспать.
– А ты иди встречайся со своими скучными стариками, – раздраженно сказала она. – Тебя же только это заботит. И не тревожь меня, когда вернешься. Не хочу о них слышать. Вообще ни о чем не хочу слышать.
Он не ответил, только смотрел со смесью злости и беспомощности, как жена медленно поднимается вверх по лестнице, склонив голову словно в безысходном отчаянии, а следом волочится шелковый пояс халата.
Вернувшись домой, он закрыл за собой парадную дверь, терзаясь опасениями. Была ли она еще в кровати или подождала, пока он скроется, а потом оделась и пошла бунтовать в приход, вытворяя, как обычно, что-нибудь ужасное и унизительное? Он должен был это выяснить.