Убийство в теологическом колледже
Шрифт:
Священник взял с прикроватного столика связку ключей, прошаркал к вешалке на двери и снял свой старый кардиган с кожаными заплатками на локтях, который надевал зимой под плащ. Поверх он накинул плащ, тихо отворил дверь и направился вниз по лестнице.
Фонарь был без надобности: на каждой лестничной площадке тускло горела лампочка, а ведущая вниз винтовая лестница, хотя и опасная, неплохо освещалась настенными светильниками. Гроза решила передохнуть, и в доме воцарилась полная тишина. Она казалась зловещей, но не оттого, что не была наполнена звуками человеческого присутствия, а из-за приглушенного стона ветра. Не верилось, что там, за закрытыми дверями, спят люди, что в этом безмолвном пространстве порой слышны поспешные
Единственная красная лампа в коридоре – у подножия статуи Девы Марии с младенцем – отбрасывала зарево на улыбающееся лицо матери и нежно подсвечивала розовым пухлые вытянутые ручонки младенца Христа. Словно в дерево вдохнули жизнь, и статуя обрела кровь и плоть. Отец Мартин в мягких тапочках прошел в раздевалку, где в ряд висели коричневые плащи – первое свидетельство того, что дом обитаем. Они казались брошенными реликвиями давно вымершего поколения. Священник отпер дверь в северную галерею, и ветер, который теперь слышался очень отчетливо, вдруг яростно взвился с удвоенной силой.
К удивлению отца Мартина, свет над задней дверью не горел, не горели и лампы вдоль галереи. Протянув руку, он нажал на выключатель и, когда стало светло, увидел, что каменный пол был весь усеян листьями. Когда священник закрывал за собой дверь, очередной порыв встряхнул большое дерево и отправил облако листьев, лежащее у ствола, извиваться и метаться вокруг него. Они кружили словно стая каких-то бурых птиц, нежно поклевывая его в щеку и ложась на плечи невесомыми перьями.
Похрустывая листьями, отец Мартин направился к двери в ризницу. Под последней лампой он задержался: нужно было найти два ключа, чтобы попасть внутрь. Он зажег свет рядом с дверью, ввел код, чтобы выключить тихий настойчивый звон сигнализации, и прошел в здание церкви. Священник потянулся вправо, чтобы включить потолочные светильники, которые располагались над нефом в два ряда. Но вдруг заметил, что горит прожектор, освещающий «Страшный суд», заливая отраженным светом западный конец церкви. Он удивился, но тревоги не испытал, и, не зажигая верхний свет, прошел вдоль северной стены. По каменному полу за ним ползла тень.
Возле картины отец Мартин в ужасе застыл, внезапно разглядев, что простиралось у его ног. Кровь никуда не исчезла. Она была прямо здесь, в том самом месте, где он искал убежища, алая, как в его кошмаре. Только она не хлестала струями мощного фонтана, а расплескалась пятнами и разлилась ручьями по каменному полу. Кровь больше не текла, но, казалось, подрагивала и становилась вязкой прямо под взглядом священника. Страшный сон продолжался. Он все еще был во власти ужаса, только на этот раз не мог проснуться и сбежать. Может, он сошел с ума. Закрыв глаза, отец Мартин стал молиться: «Боже, помоги мне». Наконец к священнику вернулся рассудок, и он заставил себя снова взглянуть на этот кошмар.
Его разум, будучи не в силах воспринять чудовищную картину целиком, отмечал детали постепенно, одну за другой. Проломленный череп, немного поодаль очки архидьякона, совершенно целые, два медных подсвечника, расставленные кем-то по обе стороны от тела будто в кощунственном презрении. Вытянутые руки архидьякона, которыми он словно пытался ухватиться за камни, казались белее и изящнее, чем при жизни. Пурпурный домашний халат был весь заляпан кровью. Наконец отец Мартин поднял глаза к картине. На танцующем дьяволе с переднего плана теперь появились очки, усы и короткая борода, дорисованная правая рука демонстрировала грубый жест. У подножия «Страшного суда» стояла баночка с черной краской, на крышке которой аккуратно лежала кисть.
Отец Мартин, пошатываясь, прошел вперед и упал на колени рядом с головой архидьякона. Он пытался помолиться, но не мог вспомнить ни слова. Внезапно он захотел увидеть людей, услышать
Почти ничего не соображая, он, шатаясь, прошел в западную часть церкви и резко дернул шнур колокола. Один раз. Колокол пропел сладко, как всегда, но священнику этот звук показался настойчивым и ужасным.
Потом он прошел к южной двери и трясущимися руками умудрился отодвинуть тяжеленные железные засовы. Ворвался ветер, принеся с собой порцию сорванных листьев. Священник оставил дверь приоткрытой и уже более уверенно вернулся назад к телу. Необходимо было кое-что сказать, и он нашел в себе силы произнести нужные слова.
Отец Мартин стоял на коленях – края его плаща пропитались кровью, – когда послышались шаги, а затем и женский голос. Рядом с ним на колени опустилась Эмма и взяла его за плечи. Он почувствовал мягкое прикосновение волос на своей щеке и почувствовал сладкий, едва ощутимый аромат кожи, который отогнал от него металлический запах крови. Священник чувствовал, что она дрожит, но голос девушки оставался спокойным.
– Пойдемте, отец, – сказала она. – Пойдемте. Все хорошо.
Но это было не так. Уже не будет все хорошо. Он попытался взглянуть на нее, но не смог поднять голову. Он смог лишь пошевелить губами.
– Боже мой, что мы наделали, – прошептал он. – Что мы наделали?
И почувствовал, как в страхе сжались ее руки. За спиной заскрипела, отворяясь, огромная южная дверь.
Дэлглиш обычно легко засыпал даже в незнакомом месте. Годы работы детективом приучили тело к неудобным диванам. И если поблизости имелась прикроватная лампа или фонарик, чтобы немного почитать перед сном – необходимая процедура, – его мозг обычно выбрасывал из головы произошедшие события так же легко, как отключал уставшие конечности. Но сегодня все пошло не так. Хотя комната располагала ко сну: кровать не мягкая, но удобная, лампа на нужной для чтения высоте, хорошее постельное белье. Он взялся за экземпляр «Беовульфа» в переводе Шеймаса Хини и упорно старался прочитать первые пять страниц, словно это был какой-то укоренившийся ритуал, а не долгожданное удовольствие. Вскоре поэтические строки его увлекли, и он зачитался аж до одиннадцати, потом выключил лампу и устроился спать.
Сон все не шел. От него явно ускользнул тот приятный момент, когда голова освобождается от груза сознания и бесстрашно погружается в каждодневную маленькую смерть. Наверное, ему мешал заснуть неистовствующий ветер.
Обычно ему нравилось лежать в кровати и засыпать под звуки грозы, но эта гроза не располагала ко сну. Ветер смолкал, наступал короткий период абсолютной тишины, а затем следовал тихий стон, перерастающий в завывания, словно голосил хор чокнутых демонов. Во время таких пиков он слышал, как трещит большой каштан, и неожиданно представил себе, как ломаются сучья, как заваливается сучковатый ствол, сначала вроде неохотно, а затем ужасным рывком, вламываясь верхними ветками в окно спальни. И – неизменным аккомпанементом пульсирующему грохоту ветра – он слышал, как бьется о берег море. Казалось, ничто живое не сможет выдержать столь яростную атаку воды и ветра.
В один из моментов затишья он включил лампу, взглянул на часы и удивился: было уже пять тридцать пять утра. Получается, он проспал – или по крайней мере продремал – больше шести часов.
Дэлглиш уже подумал, что гроза растеряла свою силу, как снова раздался гул, мгновенно выросший в ужасающий рев. В последовавшей за ним тишине ухо уловило другой звук, настолько знакомый с детства, что он тотчас узнал его: звон церковного колокола. Это был одинокий звон, чистый и мелодичный. На секунду ему показалось, что звук был лишь остатком какого-то полузабытого сна. Но затем коммандер окончательно проснулся и понял, что именно услышал. Напряг слух, но звон больше не повторился.