Убойная реприза

Коклюшкин Виктор Михайлович

– Не рой другому яму.

– А мы и не роем, мы – закапываем. Вот же отговорили…

– Обманули…

– Отговорили женщину от бездумного поступка, сохранили семью. Нам еще это зачтется, уверяю тебя. А новая работа – совсем пустяк! То есть, она большая, но необременительная.

«Что-то совсем опасное!» – сообразил я. И твердо сказал:

– Нет. И по времени не могу – уезжаю.

– На два дня, – показал свою осведомленность Эдик. – И учти: до тебя там были две отмены, поэтому, если что – не удивляйся.

– Не удивлюсь, – пообещал я.

Июль подходил к концу. Даже в Сочи, где отдыхающих в том году было невпротык, – не шибко приманивали публику наши юмористы. А тут – куда занесла меня нелегкая, вдали от морей и гор – жди чего угодно!

И думай, как уберечься, чтобы не залить душу черной краской провала, и красной – стыда. Бывает, привезут за тридевять земель, обещая по недоразумению или обману концертный зал, а вводят в так называемый, культурный центр, где кегельбан, бильярдные столы и просто – столы, за которыми пьют, курят, а тебя вежливо подводят к микрофону и говорят: «Вот, пожалуйста… немного, часика полтора». Вытаращив глаза, объясняешь, что в такой обстановке нельзя выступать, что ты и рад бы, но люди не будут, не смогут слушать. А тебе говорят убеждающе: «До вас выступал (называют фамилию певца), и все было хорошо – он остался доволен». Ты объясняешь, что он – пел! И к тому же под фонограмму! Что под плюсовую можно, хоть на площади перед толпой, хоть ночью в пустом поле! А тут – оттопырив зад, целятся кием! Мечут в кегли и победно вскрикивают! А за столами, в табачном дыму, треплются, пьют, и некоторые уже упились!..

Тебя не понимают, дуются, считают возомнившим. И жена заказчика, которая видела тебя по телевизору на сцене концерт-но-го зала – оскорблена в лучших чувствах. Не забудет до гробовой доски, и при всяком удобном и неудобном случае не преминет заметить кому-либо: какая же ты неблагодарная дрянь!

В городе, куда я прикатил, утомившись четырьмя с половиною часами автомобильного пути, концертный зал был. И были троллейбусы, что всегда показывает статус населенного пункта. Бледно-синие афишки с моей фамилией на столбах и углах домов оставляли тягостное впечатление: я уеду, а они, намертво приклеенные, долго еще будут мозолить глаза. Два-три человека за плату малую, таясь, лепят их, как подпольщики в оккупированном городе листовки. То же и в Москве – клеют на трансформаторные будки, на официальные рекламные щиты, на бетонные заборы. Какой-то безмозглый, или хулиган, повадился одно время клеить на зеленый забор Богородского кладбища. «С песней по жизни», «Два часа смеха», «Приходите – посмеемся!» и прочее. И что любопытно: сколько раз я проезжал мимо, скажу как бы невзначай водителю такси ли, телевизионщицкой машины: «Реклама вон на кладбище!», в ответ: «Я сейчас на концерты не хожу – некогда. А вот в молодости!..» Или: «Мы с женой ходили недавно в этот… в театр Сатиры. Интересно, вообще-то…» Особо запомнилось: «Сколько же они получают? Я тоже пою. Вы послушайте, может, кому при случае посоветуете…» И запел оглашенно.

Выступать я не люблю – заранее все тяготит. Будто время идет, а на моем участке ход замедлен – такое ощущение. Только в машине, в поезде ли, когда к ходу времени добавляется еще скорость, когда мелькают по сторонам поля, столбы, когда состав грохочет по мосту и кажется: еще немного и он свалится в реку, а если ты отшатнешься от окна – он проскочит; когда длинность лесов околдовывает, и убаюкивает… Тогда тягость предконцертная отступает и таится где-то за спиной.

Ну, а за кулисами – главное, чтоб посторонних не было, чтоб не шлялись, не шныряли под носом, не открывали двери и окна, устраивая сквозняки, чтоб не балаболили о делах своих мелких, раздражающих…

Не избежал – то ли помреж, то ли хрен его знает какой дежурный, вперся в артистическую и принялся настырно рассказывать, как он любит «новых русских бабок», как жалеет, что они не приехали и что они, по его мнению, сейчас первые на эстраде.

Мне нужно собраться с мыслями, а он бубнит и бубнит! Мне нужно вообразить себя достойным к выходу на публику, а он: бабки, бабки! Это все равно что красивой женщине зудеть в ухо про красоту другой! Я говорю: «Кажется, паленым пахнет! Что-то горит…» Он осекся, выскочил, а… в коридоре действительно запах горелой проводки!

Забегали

все, как крысы… как крысы у метро «Преображенская площадь». Ближе к ночи бегают, шныряют от киоска к киоску: «Стардог», «Цветы», «Пресса», «Мороженое», «Проездные билеты»… Много крысиного жилья на площади, где гордо торчат мачты с флагами, гербами, где на толстом столбе пищащая реклама: створки пискляво закрываются – одна картинка, пискляво открываются – другая. Ночью сильно слышно, как жители ближнего дома терпят, как они не бабахнули из гранатомета? Если гранатомета нет, то помповые ружья и пистолеты – наверняка, имеются! Такие рожи встречаются – караул кричи! Как там старенький, седенький, тихонький Олег Лундстрем жил? Бывало, идет по улице…

Забегали: уборщица, звуковик, осветитель… Мужик какой-то кричит панически: «Никому пока не говорить!» А зачем говорить – если он орет как резаный? И поклонник бабок бегает, под ногами у всех путается. «Я всегда говорил! – открещивается. – Я предупреждал!..»

«Этак они мне всю публику разгонят!» – озаботился я. Стал соображать, откуда запах? Выглянул в окно, а оно – в ели, в тополя пирамидальные, я, еще когда вошел в артистическую, подумал: «Красота! Тут бы пожить недельку!» Принюхался – дымок-то из этой красоты тянется. Вгляделся – бомжи провода где-то сперли и обжигают, чтоб в металлолом сдать. Я – в коридор, говорю: «Это бомжи провода обжигают», а мне в ответ: «Зачем им это надо?!» Я: «Это бомжи провода обжигают!», мне: «Вы не волнуйтесь, мы сейчас все проветрим, окна пошире откроем!..» Я говорю: «В окна и тянет! Ветер в эту сторону!» Мне: «Так это с реки, у нас тут река! Раньше-то рыбы было много, а сейчас… Но если на острова… Если хотите, можно завтра на острова?»

Заморочили башку так, что я, выйдя на сцену, вместо: «Добрый вечер!» сказал: «До свиданья!» Юмористам хорошо – чего ни ляпнешь, все вроде бы шутка. А в зале, смотрю, и молодежь есть. Женщин, как всегда, больше… хохотушки наши российские. Мужики поначалу посдержаннее, но вскоре и они хохочут открыто, добродушно. Хорошие у меня зрители! И везде как будто одни и те же. Двое выламывались из этой коллективной фотографии. Во-первых, испугали огромным букетом чайных роз. Во-вторых, ожиданием чего-то необычного. Есть такие – придут на концерт и ждут, что ты будешь крыть президента последними словами, раз ты – сатирик. Или, на крайний случай – материться, теперь многие считают, что это и есть сатира. А если не похабничаешь и не тявкаешь на власть, с кислой миной говорят: «Мы думали, что вы… А вы!..»

Каково же было мое удивление… Не было, но мне нравится эта фраза. Она завораживает, сколько бы ее не писали, не штамповали, а она безотказно работает, как древние и насущные изобретения человечества: нож и тарелка. Появлялись арбалеты, каравеллы, автомобили, телефон, телевиденье, Интернет, устаревали паровые машины, аэропланы, а нож и тарелка всегда были и будут неизменными и незаменимыми.

Каково же было мое удивление, когда эти двое (предварительно дама вручила мне цветы у сцены, заставив наклониться и показать лысину) пришли ко мне за кулисы. Женщина с пониманием заметила, что в жизни я выгляжу лучше, чем по телевизору. Не зная что ответить, я скривил лицо в улыбку. А мужчина, не откладывая в долгий ящик, пригласил отужинать.

– Нет, нет! – воспротивился я. – У меня еще сегодня дела.

– Ну, и мы о делах поговорим, – сказал мужчина. Он смотрел уверенно и со снисхождением, дескать, не трепыхайся, все равно пойдешь. Был он роста среднего, лет под пятьдесят. Особые приметы – нет. Одет неброско, как волк. Жена… глядя на нее, было видно, что муженек в свое время пил, и запоями. Терпение и победа над мужниным алкоголизмом оставляют на женах неизгладимый отпечаток. По возрасту – мужу ровесница, глаза серые, лицо круглое, волосы окрашены в тот неестественно каштановый цвет, который почему-то предпочитают немолодые женщины, не подозревая, что он как печать их немолодости. Платье темно-лиловое с низким вырезом, на большой груди дорогое колье лежало, как на витрине.