Убойная реприза
Шрифт:
– Мы никому не угрожаем! – объяснила Людмила с заметным удовольствием. – Не надо нас вынуждать к резким действиям, не надо провоцировать и накалять обстановку. Мы – женщины, взяли власть в свои руки с единственной целью – навести долгожданный порядок! Если мужчины, необоснованно занявшие все ключевые, доминирующие посты, не в силах, значит, мы – женщины, сделаем это! Мы – матери, сестры, дочери не можем более мириться с поруганием чести и достоинства! С наркоманией, алкоголизмом, с коррупцией и демографической катастрофой! Мы – женщины, даем жизнь роду человеческому, и наш долг – священный долг, чтобы род людской не деградировал и не исчез в позоре и запустении! Исторически закономерно, что в передовых европейских
Тишина висела плотная. И тут – вот уж поистине дело случая! – кто-то прихлопнул комара, и… раздались аплодисменты. Редкие, быстро смолкнувшие, но… аплодисменты.
За минувшую неделю пришлось сделать много. Самое простое – достать танки. Приехали с Икс Игрековичем на КПП: «Можно позвонить командиру?» «Звоните». Позвонили. Тот ответил почему-то радостно. Будто ждал и дождался. Мне было смешно, когда Икс Игрекович, стоя у блеклой стены с телефоном, произнес незнакомым мне чарующим голосом: «Вас беспокоит заслуженный деятель искусств…» Дежурный сержант смотрел на нас, как на слона с жирафом. Своим ходом прибывших к ним в в/ч.
В Кубинке, куда я наведывался позапрошлым летом, из КПП выскочил взъерошенный разгильдяй без погон, чтоб ворота открыть, а за воротами – справа заброшенный стадион, слева (не знаю – выдаю ли я военную тайну?) кавказский рынок. Праздник был авиационный, поэтому молодцеватые офицеры, в красивой форме, с орденами и медалями, маршировали вдоль трибуны, а за ними и вдоль строя бегали дворняжки.
Здесь все было чисто, ровно, безлюдно и так спокойно, что меня потянуло в сон, едва мы вошли на воинскую территорию.
Майор Копытин быстро понял суть дела, попенял на малую зарплату, покривился на армейскую реформу, понизив голос, сообщил, что ихнюю часть практически расформировали, и он тут как ежик в тумане. «А танков на ходу – только три. Есть еще походная кухня, если надо – пожалуйста, на коммерческой основе». От кухни, подумав, отказались, коммерческая основа оказалась незначительной, и мы поладили, скрепив договор непритязательным застольем. Майор выудил из сейфа бутылку водки, трехлитровую, уже початую банку огурцов, с торчащей оттуда вилкой, три лафитника, протерев один изнутри пальцем, прежде чем поставить на стол. И веселье началось. После третьей Копытин стал называть Икс Игрековича: «Иксик» и учить киноискусству: «Что вы все про бандитов, про этих козлов, вот – я! У меня в подчинении почти двести… ну, сейчас сто пятьдесят человек. И я – за всех отвечай! А они, козлы, им лишь бы в самоволку свалить и напиться! А я – отвечай! Вот – кино! А эти умники в Госдуме гауптвахту отменили, а он пришел пьяный – куда мне его?!» «Куда?» – спросил я. «Закрываю в канцелярию. А если он дурной – ломает дверь!» «Стоп, стоп! – сказал я. – Гауптвахту, кажется, вернули?» «Они вернули, а мы ее уже – сломали! Приказали – мы сломали! А эти депутаты хреновы придумали еще: призывать близко от дома!» «Чего ж плохого-то?» – опять спросил я. «Как же?! – возмутился майор. – Солдат идет в увольнение, там – друзья! Он напивается, опаздывает!..» «И вы его в – канцелярию?» – понял круговорот армейской службы Икс Игрекович, забавно держа на вилке большой огурец.
– Мы стоим на пороге великих преобразований! – продолжала Людмила. – Мы – великий народ с многовековой историей…
Из дома вывели Коробкова. Рот у него был залеплен пластырем,
– Этого еще не хватало! – тихо сказал кто-то из мужчин сзади.
А женский голос вымолвил: «Игорь Борисович…» с интонацией, с какой говорят женщины о пропавшей вещи.
– Это враг! – указала Людмила. – Ярый враг новой власти! И мы будем безжалостно карать всякого, кто встанет на нашем пути!
Полная тетенька, в фиолетовом платье и жемчужными бусами на рыхлой шее, грохнулась в обморок. Такого я не предусмотрел. Читал в дневниковых записях сотрудника ОГПУ-НКВД, прикрепленного к МХАТу, о постоянных обмороках на спектаклях «Дни Турбиных», но в голову не пришло, что и тут… Слава Богу, быстро очухалась, побрызгали водой, она и очнулась… Первое, что в глазах мелькнуло, – страх за макияж!
– Судить его будем открыто и всенародно! – возвестила, ткнув в Коробкова пальцем, Людмила.
Тот, что с мегафоном, поставил мегафон, достал пистолет и передернул затвор – вспомнил, наконец-то, говорил ему: не позволяй о себе забывать! Пистолет достал, что-то записал, вывел кого-то из строя…
Я огляделся – понурые лица. Так же смотрели люди из троллейбусов и с тротуаров, когда генерал Макашов ехал с вооруженными соратниками по проспекту Мира брать с боем телецентр. И был бой… А завершилось – юмористическим концертом. В телевизионной студии перед бойцами «Витязя» выступали «аншгаловцы» и неловко смешили победителей, в глазах которых было непонимание ими сделанного, хоть им и объяснили, что они спасли свободу.
– Кто за то, чтобы его повесить? – вопросила супруга Эдика.
– Не погуби, матушка! – по-старушечьи завопила какая-то дама.
– Кто за то, чтобы его по-ве-сить? – со зверской алчностью повторила командирша. – Прошу го-ло-со-вать!
Тишина стала еще тише и как-то… тоньше. Воздух будто сделался хрупким. Казалось, одно громкое слово, неловкое движение, и он, воздух, осыплется водопадом сверкающих осколков.
– Отпустите его, пожалуйста, – раздался слабый девичий голосок.
– Кто сказал?! – рявкнул не в мегафон, но оглушительно камуфляжистый и вгляделся в массу. Глаза у него злые, нос вострый – в летние месяцы подрабатывал физруком в детском лагере, там и насобачился орать. – Выйти из строя!
– Выходи, выходи! – подтолкнул девицу благообразный дядечка.
Впереди стоящие расступились, и к сцене вышла молодая, обыкновенная, худенькая, светленькая.
– Зачем он тебе нужен? – грозно спросила Людмила.
– Он хороший, – сказала девушка и заплакала.
Не знаю, как у других, а у меня дрогнуло сердце. А Людмила не унималась. И объявила, как детям в школе:
– Быстрее расстреляем – быстрее все пойдем домой! Итак, кто «за», прошу поднять руку.
…Соблазнительно было бы описать, как гости беззастенчиво кинулись предавать хлебосольного хозяина. Каяться и дружно переходить под бабьи знамена Эдиковой супруги. Соблазнительно было бы насладиться продажностью прокурора, дуростью главного милиционера, трусостью депутата, посочувствовать жалобному призыву священнослужителя к милосердию, возмутиться равнодушием банкира и восхититься смелостью и благородством старого актера, бросившегося с голыми руками на вооруженных извергов. Много можно было бы исписать страниц. Упомянуть про большую собаку Коробкова, которая, допустим, укусила, на радость читателям, московского богатея за мягкое место. И, отравившись, издохла. А как обворожительно выглядел бы дворецкий, выходящий из дома с веревкой в руке и умело закидывающий ее на сук дуба. С каким наслаждением вывел бы я главного редактора губернской газеты, ползущего на брюхе к ботинку властительницы. Конечно, я бы не опустился до описания мокрых штанов верткого актеришки, упомянул бы лишь, что он побледнел от страха и заявил, что давно хочет поменять пол.