УБЫР. Проклятье колдуна
Шрифт:
– Здоров, Наталья! – бодро приветствовал хозяйку участковый. – Ты нынче во вторую?
– На бюллетене я, – пролопотала хозяйка. – Вы к моему?
– Так точно. Дома?
Лицо женщины страдальчески сморщилось. Бросив дверь настежь открытой, она метнулась в дом, и оттуда тотчас донеслись истерические крики:
– Петька, вставай! К тебе с милиции пришли! Чё опять натворил, идиотина?!
Кузьменко настолько привык ощущать себя на этом подворье начальством, что напрочь забыл о следователе и майоре. Участковый величаво скрылся в доме. Ливенцев с Сысоевым переглянулись, и, деловито
Сысоев огляделся. На всей обстановке дома лежала печать скромного достатка и нелёгкой жизни. Конечно, призрак голодной смерти у порога не маячил – не при капитализме, чай, живём, – но чувствовалось, что лишней копейки здесь не водится, как не водится ни лишних чувств, ни сложных стремлений. Дотянуть до получки, справить одёжку на зиму, завезти дрова, посадить картошку, выкопать картошку – и так год за годом, пока сын в люди не выйдет. А потом… а что потом? Как все – стареть потихоньку. И, опять же, дрова завозить.
Сысоева кольнула жалость к хозяйке, бабе совсем не старой, но заезженной и потухшей. Отчего так часто встречается на Руси эта странная уверенность в том, что жизнь непременно должна простого человека бить, уверенность настолько глубинная, что и сама жизнь, поначалу таких планов и не имевшая, в конце концов проникается чувством ответственности, и, насупив брови, и впрямь начинает прижимать и притеснять бедолагу? А бедолага – вроде и покорный, и серый, и вообще из себя ни рыба ни мясо – оказывается на диво силён, и год за годом тянет груз своей жизни, что бурлак. И невдомёк ему: приложи он хоть малую часть той силы, что вся на лямку вышла, к тому, чтобы выбраться из привычного круга покорности и серости – глядь, и повеселее заживётся. Отчего не приходит эта мысль? Кто-то в детстве её придавил, или вовремя не подсказал, или просто она, мысль, в некоторых головах от природы не предусмотрена?
Занавеска вздрогнула. Из комнаты вылетел, явно не без стороннего импульса, тощий подросток с длинными светлыми волосами, давненько немытыми. На плече его синела расплывчатая татуировка, похоже, один из первых опытов недостоверно трезвого самодеятельного художника. Припухшее, как пить дать с похмелья, Петькино лицо испуганно хлопало неожиданно красивыми глазами, огромными и синими-пресиними. Петька тревожно оглянулся на мать, что всхлипывала у него за спиною, потом затравленно посмотрел на представителей власти, присутствующих в количестве аж трёх человек. Юнец часто заморгал, но всё же совладал с собою и от слёз удержался.
– Ну… – начал было Кузьменко, но пацан его прервал.
– Он… он сам! – выпалил он, губы его тряслись. – Мы его не трогали! Мы просто так сидели!
– Кто это – он? Чего – сам? – поинтересовался Ливенцев. – Мы тебя пока ещё ни о чём не спрашивали…
– Дед – сам! – Петька всё-таки захлюпал носом.
Ливенцев и Сысоев быстро переглянулись.
– Какой ещё дед? – удивился участковый, но майор жестом остановил его и внимательно посмотрел на юношу.
– Ну-ка, ну-ка, Петруха,
Мать суетливо бросилась расставлять табуретки, а Петька метнулся в комнату, откуда принёс два стула. Похоже, посадочных мест в доме только на то и хватало, чтоб разместить, помимо хозяев, ещё троих гостей.
– Ну, мы, значит, вечером сидели…
– Кто да кто?
– Ну, Ворон… то есть Воронцов… Андрей. Васильевич…
– Отчества пока не нужны. Давай по делу.
– Ну, я, потом Серёга Боркин, Витька Хвалёный, Витька Соколов…
– Стоп. Фамилия у этого Хвалёного есть?
– Так это и есть фамилия. Значит, ещё Толян Фокин… и вроде из пацанов всё. Ещё Зинка была Брянцева, а потом… потом Танька прибежала.
– Выпивали? – деловито вступил в беседу участковый.
– Ну… маленько, – замялся Петька и виновато посмотрел на мать.
– Самогоночкой, небось, у Склюихи разжились?
– Не знаю, – Петька слегка приободрился. Чувствовалось, что на вопросы о том, сколько пили да где взяли, отвечать ему не впервой. – Когда я пришёл, уже было. Да мы только по стопарю!
Участковый с видом знатока оглядел помятую Петькину физиономию и скептически крякнул.
– Так, так. Прибежала Танька. Фамилия?
– Симакова.
– Больше никого не было?
– Никого, – подумав, ответил Петька.
– Значит, этот ваш Ворон – раз, вас, пацанов – пять и две девчонки. Семёныч, всех знаешь?
– А то! За пятнадцать-то лет…
– Значит, сидели, никого не трогали. И что дальше?
– Я ж вам говорю, Танька прибежала к нам. Этот дед, он… – Петька беспомощно похлопал прекрасными своими очами, собрался с духом и доложил: – Он её вы…ть хотел.
Мать коршуном метнулась к отпрыску и хорошо отработанным движением отвесила ему подзатыльник. Петька втянул голову в плечи и сконфуженно посмотрел на ментов. Он, конечно, понимал, что так говорить неловко, но что ж поделаешь, раз дело обстояло именно таким образом.
– По-ку-шался на из-на-си-ло-ва-ние, – выговорил Ливенцев терпеливым тоном народного просветителя. – Вот оно как! И что дальше?
Петька снова заволновался.
– Ну, мы хотели его поймать… а он сам к нам выскочил… – Петька затрясся и, глотая слова, кое-как закончил: – Мы его хотели поймать… а он Ворона… Андрея… ножом сразу… потом ушёл…
Мальчишка разрыдался.
Мужики переглянулись. Врал пацан или не врал, одно было ясно: он присутствовал на месте трагедии и пережил сильное потрясение. Легко поверить: когда на твоих глазах так зверски убивают человека, тут и матёрый опер маму вспомнит, а этот-то сопляк…
Заголосила мать. Сысоев повернулся к женщине, положил ей руку на плечо и сказал:
– Ну, будет, будет… Никуда твой Петька не денется, – майор не имел привычки «тыкать» гражданам, но чувствовал, что сейчас так будет лучше. – Сейчас мы его возьмём с собой, оформим показания и отпустим.
– Хорош ныть! – Ливенцев хлопнул разнюнившегося подростка по плечу. – Это тебе впредь наука: меньше будешь со всякими Воронами-Сороками шляться. Пойдём, мы тебя на машинке прокатим. Сухарей пока не надо.