Убю король и другие произведения

Жарри Альфред

Если вы спросите, отчего я не набрасываюсь на людей посреди улицы, где перед каждым экипажем скачет копия убийственного символа, — отвечу: множественность выхолащивает власть, которая необходима для приказа, ведь чтобы быть услышанным, сигналу требуется отъединенность; так, тысяча литавров для меня не перекроет звука одного лишь бубна, а тысяча умов оказывается бездумной массой, что движима тупым инстинктом — ступая по следам себе подобных, человек перестает быть индивидом, а значит, голова способна оставаться головой, лишь будучи отделена от тела.

Барон Мюнхгаузен, к примеру, смог достичь предела

своей храбрости, сражаясь с удивительной отвагой именно в тот день, когда, преодолев высокий частокол, он обнаружил, что оставил по ту сторону усаженной железом балки заднюю половину своего коня.

— А-га! — не удержался Горбозад, будто желая вставить что-то к месту, но лживый водяной епископ оборвал его поспешным заключением:

— И все же, доктор: раз уж мы беседуем в отсутствие безглавого коня — однокопытных власти пока что предпочитают обдирать, а не гильотинировать, — позвольте мне считать ваши опасные поползновения скорее неким забавным парадоксом.

И, порываясь нас развлечь, он произнес по-гречески невыносимо длинную тираду, из которой, прежде, чем заснуть, я, шевеля ушами, разобрал лишь следующий средний залог:

«…».

XXVIII

О смерти многих, и в особенности Горбозада

Г-ну Дейблеру, с симпатией

«Прибыв на место, четырехрукий малютка-косарь тотчас принялся за работу. Каждым взмахом своего серпа скашивал он зараз целую четверть воза сена, а то и больше, так уж широко он размахивался; мало того, когда серп его затуплялся — крохе, судя по всему, было не до забав, — он с чудовищным звуком проводил им вдоль всей своей челюсти — трр-р-ррах. Так ухитрялся он не терять времени».

БЕРОАЛЬД ДЕ ВЕРВИЛЬ, Как добиться своего, XXIV.

Покончив с напитками, мы отправились на прогулку по запруженным туманом улицам; епископ семенил спереди. Поскольку пышностью своих епископских регалий он производил впечатление человека порядочного, никто, за исключением Фаустролля и меня, не обратил внимания на то, что выгнутым хвостом своего посоха он будто бы по недосмотру сшибал все попадавшиеся по дороге вывески и милостиво отдавал их Горбозаду, каковой благодарил гостеприимного хозяина скупым «А-га!» — ведь, как мы знаем, павиан на дух не выносил пустого славословия.

Тогда мне еще было невдомек, чего это епископ так расщедрился на сбитые жестянки.

Внезапно загнутый крючок его клюки задел плотно сидевший на кронштейне золоченый слепок: мы проходили мимо лавки мясника, который пользовал любителей конины. Неторопливо рея в воздухе, животная парсуна измеряла нас своим застывшим двусторонним глазом.

Фаустролль, само спокойствие, зажег коротенькую свечку благовоний, которая горела семь дней кряду.

На первый день пламя ее стало красным, и сделался от него воздух ядом, и пришла смерть всем золотарям и воителям.

Второй — всем женщинам.

На третий день — младенцам.

На следующий день стал несравненный

мор среди всех четвероногих, которых люди потребляют в пищу, но только среди тех, что принадлежали к жвачным и попирали землю раздвоенным копытом.

На пятый день шафранно-желтое горенье выкосило рогоносцев и племя судных дьяков, но я был рангом выше, и это меня спасло.

Голубоватое потрескивание шестого дня приблизило кончину велосипедистов, по крайней мере тех, кто защемлял штанину своих брюк клешней омара.

На седьмой день свеченье обернулось дымом, и доктор смог немного передохнуть.

Теперь епископ Враль срывал вывески уже руками, потребовав для этого у Горбозада его стремянку.

Тут марево тумана вмиг развеялось, как будто брызнуло по сторонам, открыв зияние огромной двери, что вела в манеж для выездки — и вновь безумие снизошло на Фаустролля.

Епископ спасся бегством — Фаустролль, правда, успел срубить его мясистую тиару; вашего покорного слугу доктор не тронул, так как было мне защитой доблестное прозвище «Скоторыл».

Однако он склонился над несчастным павианом и, придавив его немощные члены к земле, навалился сзади и принялся душить. Горбозад чуть шевельнул губами и, когда Фаустролль разжал стальную хватку своих рук, раздельно произнес:

— А-га, — и тут уже умолк навсегда.

XXIX

О нескольких чуть более понятных значениях слова «А-га»

…Я готов побиться об заклад, Что он, ловя себе ворон, шагами морит сад, Но, даже двигаясь прямой дорогой к западне, Ее заметит, лишь когда окажется на дне. ПИРОН

Пришло время поподробней разобрать уже хорошо знакомое нам лаконичное изреченье Горбозада, дабы читатель уяснил себе, что вовсе не в насмешку, а по здравому размышлению приводили мы его слова целиком, без сокращений и купюр, открыто называя затем возможную причину, по которой преждевременно смыкались сии драгоценные уста.

— А-га! — говаривал обычно он, являя собой образец краткости. Однако рассмотрение того, почему же он все-таки обрывал на этом свою фразу, не входит в круг наших ближайших задач.

Прежде всего, данную фонему разумнее было бы транскрибировать как «АА», поскольку древний праязык это фрикативное «г» на письме никак не отражал. Ненужный звук выдавал в Горбозаде его постоянное напряжение, безропотность перед лицом тяжелой рабской доли и осознание собственной неполноценности.

Поскольку оба члена этой оппозиции, два А, в обыденном восприятии равны друг другу, мы имеем дело с формулой всеобщего тождества: всякий предмет является самим собой. В то же время перед нами — парадокс постоянного опровержения, поскольку оба эти А различны как в пространстве (на письме), так и во времени, ведь даже близнецы не появляются на свет одновременно — и эти мысли только подтверждает мерзкое зияние, озвученное нёбом Горбозада.