Убю король и другие произведения
Шрифт:
Свернувшись калачиком, неподвижные бочки летели вверх по течению со скоростью курьерского поезда.
И, дабы спрятаться от всех этих напастей — так в детстве мы натягиваем на голову одеяло, только бы ничего не видеть, — Фаустролль осторожно ввел челн в шестисотметровый акведук, изрыгавший в покорную реку следовавшие по его брюху-каналу баржи.
(Здесь кончается донесение Скоторыла)
Вздымавшийся сияющим нимбом в конце туннеля гигантский корабль Игреневая-харя — что означает «Конская-морда-с-пятнышками-в-форме-косы» — черным солнцем заслонял все небо, подобный зрачку, сорвавшему кожные шоры века, вторя собственным бездвижным зрачкам, зеленой
Смочив слюной унизанный камнями палец, Фаустролль хладнокровно стер парафин со дна барки. К их ногам со свистом, обратным глотательному бульканью опустошаемой раковины, взметнулся целый артезианский ключ (ад в тот день находился в Артуа). Сито дернулось, словно затихающее сердце умирающего. Две последних ячеи, где вода сплела тончайшие иллюминаторы, а теперь позволила вздымавшимся снизу упругим языкам прорвать эту двойную плеву, провозгласили себя устами Фаустролля и Скоторыла. Пузырьки воздуха, колечками медного челнока оплетенные в хрустальную оправу — исторгавшийся из глубины его утробы последний вздох, — походили на всплывающие со дна серебряные монетки или подвижные гнезда паука-серебрянки. Фаустролль, решив, что Бог избрал себе иную ткань, и мокнет она теперь в крестильной воде машины, красящей совсем иное небо, нежели у Тиндаля, сложил руки подобно богомольцу или же пловцу — следуя позе каждодневного преклонения брахманов Хурмокум. Громадный корабль Игреневая-харя прошелся по ним черным утюгом, и эхо шестнадцати роговых пальцев унесшихся в плюсквамперфект лошадей, отлетев вместе с душой, плеснуло под своды тоннеля заветное ХУРМОКУМ.
Так смерть стала последним деянием доктора Фаустролля, шестидесяти трех лет от роду.
XXXVI
О единой линии всего
Чтение епископом Божьего послания
Феликсу Фенеону
В свою рукопись — из которой Скоторыл, прерываемый однообразной многословностью павиана, разобрал только самые предварительные рассуждения — Фаустролль под напором словесной сизигии успел занести лишь малую толику открывшейся ему Красоты, мельчайшую крупицу известной ему Истины; но даже и из этой части можно было бы восстановить все богатство науки и искусства — иначе говоря, воссоздать Все; но кто знает, что же есть Все: радующий глаз кристалл с идеальными пропорциями или порожденное воображением человека выморочное чудовище (ведь и Фаустролль считал, что Вселенная есть опровержение самой себя)?
Такие думы проносились в голове водяного епископа, покуда он плавал над местом крушения механического корабля и последним пристанищем двадцати семи важнейших книг, гниющих останков Скоторыла и тела доктора Фаустролля.
Но помнил ли он, как в одной из их бесед доктор упомянул о некоем профессоре Кэйли, способном на основании одной лишь кривой длиною в два с половиной метра, прочерченной мелом на грифельной доске, детально обрисовать погоду любого дня в году и все случаи гибельных эпидемий, привести слова, которыми уговаривают покупателей все до единого торговцы кружевами в том или ином городе, и точно указать октаву и силу звука всех существующих на земле инструментов, а также описать манеру ста певцов и двухсот музыкантов со всеми возможными периодами и с любого места в зале или оркестровой яме — так, как не услышит ни одно ухо?
Тем временем обойная драпировка, подтачиваемая когтями и разъедаемая слюной воды, медленно сползала с тела Фаустролля.
Подобно музыкальной партитуре, искусство и наука до последней запятой записаны на искривленных членах перевалившего за шестой десяток мальчугана, а следовательно, могут твердить о собственном усовершенствовании бесконечно. Как профессор Кэйли укладывал все прошлое в двухмерное пространство грифельной вселенной, так же и прогресс осязаемого будущего сворачивает всякое тело в
Меж тем Фаустролль с его непонятой и беззащитной душой придавал царству Божию неведомое доселе измерение.
Книга восьмая
ЭФИРНОСТЬ
Луи Дюмюру
Leves gustus ad philosophiam movere fartasse ad atheismum, sed pleniores haustu ad religionem reducere.
XXXVII
О мерной линейке, часах и камертоне
«Мой дорогой коллега,
Как-то давно не получалось написать вам и подать весточку о себе; не думаю, впрочем, что вы сочли меня мертвым. Смерть — оправдание для бездарностей. Однако ж учтите отныне, что нахожусь я вне пределов земли. Где именно, мне и самому удалось выяснить буквально на днях. Ведь мы оба знаем: утверждать, будто знаешь что-то о предмете обсуждения, можно лишь когда способен измерить его и выразить в цифрах — единственной безусловно существующей реальности. Я, меж тем, до сих пор знал только то, что нахожусь не на земле, как знаю, что место кварца не здесь, а в стране прочности, однако принадлежит он ей в меньшей степени, нежели рубин, рубин — меньше, чем алмаз, алмаз — чем мозолистые ороговения на заду у Горбозада, а тридцать две обезьяньи складки (превосходящие по числу его же зубы, даже вместе с зубами мудрости) — нежели продукт творчества Путаницы-приживалки.
Но очутился ли я вне времени или вне пространства, нахожусь ли прежде или рядом, позже или ближе? Я пребывал в том месте, куда попадаешь, отринув путы как времени, так и пространства: вот как, милостивый государь.
Неудивительно, что, когда я лишился моих книг, челна из металлического полотна, общества Горбозада и г-на Рене-Изидора Скоторыла — судебного пристава, — чувств, земли под ногами и двух старых, как сам мир, форм мысли по Канту, меня охватил тот же страх одиночества, что и реманентную молекулу, отстоящую от прочих своих товарок на многие сантиметры в прекрасном новом вакууме гг. Тэйта и Дьюара. И ей-то, может, и ведомо, что отстоит она на эти несколько сантиметров! За надежность сантиметра — единственно верного для меня (потому что поддающегося измерению и самого такой мерою являющегося) обозначения пространства — и секунды среднего солнечного времени, по которой сверяло удары сердце моего земного тела, я продал бы и душу, несмотря на то, что она может оказаться мне полезной для изложения вам всех этих забавных подробностей.
Однако куда нужнее мне тело — оно служит для поддержания одежд, а вместе с оными и карманов. В кармане я забыл мой сантиметр, точную латунную копию платинового эталона, носить которую с собой так же легко, как саму землю и даже земной квадрант; благодаря ему (а точнее, гг. Мешену и Деламбру) неприкаянные души и призраки межгалактических ученых могут более не тревожиться ни о нашей старенькой планете, ни о самой системе сантиметров, граммов и секунд в том, что касается их собственной длины.
Что до моей секунды солнечного времени, то, даже если бы я остался на земле, не думаю, что смог бы сохранить ее и надлежащим образом измерять с ее помощью время.
Если за многие миллионы лет я и не завершу свое патафизическое творение, можно не сомневаться, что благодаря моим исследованиям вращение и обращение земли будут, тем не менее, разительно отличаться от нынешних. В любом случае, за надежные часы, которые бы шли все это время, мне пришлось бы выложить сумасшедшие деньги — да и потом, я не намерен ставить опыты на века, любая продолжительность мне попросту смешна, а с точки зрения эстетики куда приятнее носить в кармане само Время или какую-нибудь из его единиц (как фотографию на память).