Уцелевший

Хелм Эрик

Не раз, не два, и не три подвергался Родриго подобному нападению — и со стороны куда более проворного и сильного неприятеля. Движения кастильца были уверенны и почти непроизвольны.

Он изо всей силы пнул и повалил скелет, наступавший справа. Стремительно падая в противоположную сторону, обрушил меч прямо на почернелый череп второго. Трухлявые кости разлетелись грудой осколков: лезвие прошло от темени до таза, сверху — и донизу.

Родриго молниеносно перекувыркнулся и вскочил, разом выиграв несколько футов пространства меж собою и третьим умертвием. Примерился, легко скользнул навстречу; безо всяких особых уловок, уже зная хрупкость устрашающего врага, ударил мечом и, не

задерживаясь, уничтожил первый, неуклюже пытавшийся подняться, костяк.

Минус три. Отлично.

Сколь ни перепуган был Бертран де Монсеррат, а подметил, как лихо разделывается с гробовой поганью неверный друг.

— Гийом! — закричал он осипшим голосом. — Гийом, спешивайся! Руби!

Сам спрыгнул с коня, выхватил меч и поверг ближайший скелет, бессмысленно щеривший два ряда хорошо сохранившихся зубов.

Двадцатипятилетний, поседевший как лунь, Шелковинка последовал примеру господина, однако с гораздо меньшим успехом. Вместо рубящего удара он машинально сделал глубокий выпад. Клинок проскользнул меж ребрами, не встретив ни малейшего сопротивления. Гийом-Шелковинка немедленно потерял равновесие и растянулся ничком. Пожалуй, он сумел бы раскидать полдюжины сгрудившихся вокруг умертвий и подняться, но не догадался сразу выпустить пойманный покойницкими костями клинок и, падая, опрокинул скелет прямо на себя. Пытаясь выбраться, Гийом потерял несколько драгоценных секунд. Корявые когти незамедлительно вонзились в лицо поверженного, Шелковинка заревел дурным голосом от ужаса и боли, отчаянно попытался защитить глаза и погиб относительно быстро, ибо рухнувший сверху костяк впился зубами ему в пах...

Увлеченный боем, Родриго почти напрочь забыл обо всем, кроме трясучих противников, и приготовился помочь ловчему Томасу, который лишь бессмысленно отмахивался мечом, пятясь и незаметно для себя самого подвигаясь прямо к четырем заступавшим тропу скелетам. Старик отлично помнил старинные поверья, знал, чем угрожает укус умертвия [41] и панически боялся близкой стычки, стараясь держать чудовищ на расстоянии. Скелеты, впрочем, оставляли мечущееся острие безо всякого внимания и продолжали теснить ловчего на скалившую зубы покойницкую заставу.

41

Укушенный, в свой черед, становится вурдалаком.

Собственно говоря, только испуг Томаса и спас Родриго от неминуемой гибели. Ловчий оказался между испанцем и устьем дорожки. Налакавшуюся горячей крови, обретшую немыслимое для упыря проворство собачью падаль вытолкнули на прогалину, метя в испанца, однако полуразложившийся волкодав был, как и предыдущий вурдалак, малопослушной куклой.

Болотный пес напал на ближайшего.

Дикий вопль Томаса длился три-четыре мгновения. Родриго разом понял происходящее и сломя голову кинулся назад, к арбалету. Раздробил трясучий костяк, пытавшийся заступить дорогу. Схватил заряженный самострел, приложился — и застыл, ошеломленный.

* * *

— Простите за нескромный вопрос, — любезно осведомился Моката, — но вы, часом, не после болезни поднялись? Вид у вас очень бледный и весьма, весьма усталый.

— Нет, — медленно ответила Мари-Лу, — я ничем не болела.

Веки смыкались независимо от ее собственной воли, которой уже почти не оставалось. Мари-Лу чувствовала неодолимое желание закрыть глаза полностью, расслабиться, чуть-чуть — лишь на несколько минут — задремать...

Моката следил за молодой женщиной с легкой,

почти неуловимой улыбкой. Он умело сломил Мари-Лу и сознавал это. Еще немного — и нахальная дурочка, знающая больше положенного по справедливости, просто уснет сидя в кресле напротив. Тогда будет уже отнюдь не сложно перенести ее в соседнюю комнату, позвонить дворецкому, передать Ричарду, что жене стало дурно. Итон примчится вниз — а кто, любопытно знать, не примчался бы? — и дальнейшее окажется уже гораздо проще. Быстрый удар по голове, короткий разговор с Малэном, еще удар... А потом Саймон, безвольный и всецело послушный, последует за Мокатой куда угодно.

Веки Мари-Лу дрогнули и окончательно опустились. Женщина попыталась мотнуть головой, не сумела и бессильно откинулась на спинку кресла.

— Простите, пожалуйста, — выдавила она сонным голосом. — Я так устала и вымоталась... О чем бишь мы вели речь?..

Зрачки Мокаты, подумала Мари-Лу, стали огромными, заполнили всю комнату, притягивали к себе, словно два бездонных колодца.

— Мы не станем больше беседовать, — ласково произнес гость. — Сейчас вы уснете, пробудитесь отдохнувшая и посвежевшая, а седьмого мая, в четыре часа пополудни явитесь ко мне. Дом Саймона Аарона, Сент-Джонс Вуд...

Дверь гостиной с грохотом распахнулась, и раскрасневшаяся, запыхавшаяся Флер влетела внутрь.

— Что случилось, крошка?

Мари-Лу разом вышла из накатывавшего ступора, и Моката раздосадованно прищелкнул пухлыми пальцами.

Внезапное появление девочки полностью и невозвратимо расстроило токи, струившиеся от него к молодой хозяйке дома.

— Мамочка, мамочка, — затараторила Флер, — папа тебя велит позвать! Дяде Саймону совсем расхотелось баиньки, мы в саду, играем в лошадок, а дядя Саймон говорит, я не лошадка, я дракон, а ты — рыцарь, а папа сказал, позови маму, пускай усмиряет дракона!

— Ваша дочурка? — медовым голосом осведомился Моката. — Какое замечательное дитя!

Но с Мари-Лу точно рукою сняло прежнюю сонливость.

И на смену ленивому благодушию пришло ощущение грозной опасности.

— Не смейте к ней прикасаться!!!

Моката вздрогнул от неожиданности.

Мари-Лу молнией метнулась к ребенку, подхватила на руки, отпрянула.

— Сукин сын! — завизжала бывшая княжна Челышева, наслушавшаяся в годы революции неупотребимых в высшем свете выражений. — Подлюга злопаскудный!

Даже невозмутимый Моката слегка опешил.

— Но, сударыня...

— Гипнозом пробавляемся? Внушать умеем? Ах ты!..

Дальнейшая речь Мари-Лу потребовала бы строчку-другую сплошных отточий. Дабы потрясенный читатель не подумал, что прелестная героиня безо всякого стеснения извергала подобные речевые фигуры в присутствии крошечной дочери, упомянем следующее. Малютка Флер изъяснялась лишь по-английски, а Мари-Лу без запинки переводила многоярусную, витиеватую русскую брань на родной язык Мокаты-Дамьена, французский. Вынужденно близкое общение с простонародьем весьма расширило словарь княжны, позволяя в критические минуты жизни ошарашивать любого наглеца самым неожиданным для последнего образом.

Ибо хорошенькая, миниатюрная жена Ричарда Итона казалась воплощением наивной благовоспитанности.

— ...заломившаяся звездо-гля-везде колдобина! — завершила Мари-Лу, решительно хватая колокольчик.

Потрясенный Моката даже не шевельнулся.

Влетел Малэн, явно посмевший ослушаться хозяйского распоряжения, ибо вместо предписанного шандала в руке дворецкого была зажата четырехфунтовая кочерга.

— Пока не бейте, — поспешно сказала Мари-Лу. — Возьмите у меня Флер.

Она отобрала у дворецкого кочергу, передала ребенка с рук на руки, подтянулась и выпрямилась: