Участник Великого Сибирского Ледяного похода. Биографические записки
Шрифт:
Унтер-офицер Химмельштос заставил Пауля Боймера зубной щёткой выскоблить пол в казарме.
Правда, полный произвол унтер-офицера пресекался. Однажды он приказал Боймеру и его товарищу очистить от снега весь двор казармы, а во двор случайно заглянул лейтенант, который отослал ребят в казарму и здорово распёк Химмельштоса. Тот ещё более люто возненавидел их, но после того как ему пригрозили, что потребуют расследования, он отступился. Потом они отвели душу, втихаря избив его.
Ребята от всех возможных видов казарменной муштры стали «черствыми, недоверчивыми, безжалостными, мстительными, грубыми — и хорошо, что стали такими: именно этих качеств нам и не хватало. Если бы нас послали в окопы, не дав нам пройти эту закалку, большинство из нас наверно сошло бы с ума», – пишет Пауль Боймер, от чьего
Отец объяснял мне, что в романе видят антивоенную направленность, за неё его и прославили, однако сколь о многом говорят слова: «самое главное это то, что в нас проснулось сильное, всегда готовое претвориться в действие чувство взаимной спаянности; и впоследствии, когда мы попали на фронт; оно переросло в единственно хорошее, что породила война, — в товарищество!»
Запомни, указал отец, Пауль Боймер, после ранения побывав в отпуске в родительском доме, вернувшись в свою часть и оказавшись со своими фронтовыми друзьями, пишет: «Здесь я на своем месте».
Я понял, что отец наверняка думает о том, как он, выписанный в Омске из госпиталя с освобождением от службы на полгода, поехал на фронт в свою часть, хотя Алексей Витун звал его остаться в вагоне у американцев.
Отец не раз повторял мне основное, что отличало героев Ремарка от ребят из Кузнецка. Молодые немцы должны были вести войну в интересах правящих кругов. В этом можно найти и объяснение муштры с её невообразимым глумлением над человеческим «я». Нас же, говорил не раз отец, повело на войну страстное чувство, которое потом никуда не ушло. Мы слышали от взрослых, что Россия – отсталая страна, и вдруг все узнали, что в ней принят самый передовой в мире закон о выборах в Учредительное Собрание. Но выбранных народом делегатов разогнали вооружённой силой, демонстрации безоружных людей расстреляли. Потом в Кузнецке, повторял отец, мы увидели, что творили красногвардейцы Пудовочкина. У большевиков было оправдание, что это не регулярная часть Красной армии. Но пришла регулярная, и кормильца многодетной семьи машиниста Панкратова с его сыном Митей просто убили без суда, без всякого разбирательства, – потому что в ларе с мукой в сенях оказалась винтовка без затвора, негодная к применению.
Для нас, говорил отец, зло стало ясным во всей его свирепости, мы должны были противостоять ему. И никакая муштра, даже если бы нас ей и подвергли, не повлияла бы на нашу страсть биться со злом. Бывалые солдаты обучили нас самому необходимому, они нас искренне уважали. Возмущение насилием большевиков породило товарищество, к которому герои Ремарка пришли через муштру, через издевательства над ними.
Отцу была близка книга Стивена Крейна «Алый знак доблести» о Гражданской войне в США 1861—1865 годов. Её юный герой Генри Флеминг и его друзья тоже воевали против ясного возмутительного зла. Юг страны отделился, желая сохранить у себя рабовладение, – право владеть, торговать не только людьми с чёрной кожей, но и теми, у кого чернокожими были лишь дед или бабка, и это в век пароходов и железных дорог! В книге Крейна нет ни слова об издевательствах при обучении военному делу, «старички» доброжелательны к юным, необстрелянным. Отец просил меня перечитать слова о герое книги: «Он ни на минуту не забывал, что рядом с ним его товарищи. Им владело неизъяснимое чувство военного братства, более притягательного, чем даже цель, во имя которой они сражались. Чувство таинственного родства, сотворенного пороховым дымом и смертельной опасностью».
Это чувство помогло ему обрести храбрость после того, как он поддался панике и побежал.
Я понимал отца – Генри Флеминг был счастливчиком, он оказался победителем в войне, а моему отцу осталась только чувство военного братства, чувство таинственного родства с теми, кто погиб.
Об их и о нашей жизни
Отец всегда следил за тем, какие книги зарубежных авторов издаются в СССР. В середине шестидесятых годов его тронул роман Джона Апдайка «Кентавр», где в описание провинциальной американской жизни очаровательно вплавляется древнегреческий миф. Отца привлекала некая схожесть с ним героя романа, стареющего школьного учителя, чей сын-подросток страдает псориазом, хотя между псориазом
Семья учителя бедна. Он носит клетчатое пальто с благотворительной распродажи, вязаную шапочку, которую нашёл среди выброшенных вещей. «Но у него, – высказал папа, – есть автомобиль! Будь у нас автомобиль, чего бы мы только не повидали!» При том, что мои отец и мать всю жизнь трудились, скопить на автомашину не было никакой возможности. Такова была пропасть между советской и американской провинциальной жизнью.
Одним из любимых произведений отца стала повесть колумбийского писателя Гарсиа Маркеса «Полковнику никто не пишет», выпущенная вместе с повестью «Палая листва» издательством «Прогресс» в 1972 году. Отец, опять же, видел перекличку своей судьбы с судьбой полковника, который, собственно, не настоящий полковник: стал им в двадцать лет. Юнцом он вместе с другими юнцами участвовал в гражданской войне в Колумбии. «Революционный батальон состоял в основном из подростков, сбежавших из школы», – написано в повести. Полковник и его друзья поверили обещаниям победившей власти, и ветеран влачит жалкое существование в городке, который связывают с внешним миром речные суда.
Папа, размышляя о жизни полковника, произносил: «Представь…» И я представлял крытое пальмовыми листьями убогое жильё с земляным полом, окружённое зарослями, страдающую астмой жену ветерана, которая не в силах подняться на ноги. Сам полковник в его семьдесят пять лет, потеряв единственного сына, ждёт назначения пенсии. Но сообщения об этом не приходит.
«Стойкий, прямой характер показан с участливой грустью!» – говорил папа. Ещё он отмечал: ветерану в городке нет нужды скрывать, за что он воевал. А я про себя радовался, что мы живём не в сырой хижине, что на фабрике-кухне у матери знакомые, кому она относит скапливающиеся у отца прочитанные газеты, их используют вместо дефицитной обёрточной бумаги, и за это маме без очереди отпускают свежее тесто. У нас на завтрак – пышки со сметаной, яйца всмятку, а раза два в неделю – беляши. У нас полная банка кофе, а не остаток, как у полковника, который скоблит дно банки, «вытряхивая в котелок последние крупинки».
Отец рассуждал о ветеране: из-за старости он не может работать, пенсии не получает, жена тяжело больна, и, однако же, они как-то живут. Чем? И отец прочитал мне вслух, что жена полковника помешивает «варившиеся в кастрюле нарезанные кусочками плоды этой тропической земли». В отсталой бедной Колумбии, проговорил папа, можно без труда прожить плодами земли. Там не знают смерти от голода?
А я попытался представить жизнь в нашей стране, появись в ней такая власть, которая хотя бы только пообещала пенсию участникам Гражданской войны на стороне белых.
Опыт отшельника в Америке
О плодах же земли, которыми можно прожить отшельником, выращивая их, отец прочитал в произведении Генри Дэвида Торо «Уолден, или Жизнь в лесу», которое выпустило в 1962 году издательство Академии Наук СССР. Я часто видел отца с этой книгой, отлично изданной, снабжённой иллюстрациями.
Торо описал свою жизнь не совсем отшельника – его навещали друзья, он дружил с лесорубом. Однако его никто не стеснял. Помню, с каким смакованием отец мне зачитывал: «Хлеб я пек из смеси ржаной муки и кукурузной, которая всего вкуснее и удобнее для выпечки. В холодные дни было очень приятно печь из нее, по одному, маленькие хлебцы, поворачивая их так же тщательно, как египтяне — яйца, из которых они искусственно выводили цыплят».
А как отец любовался тем, что Торо выразил о книгах: «В них наверняка есть слова, предназначенные именно нам, и если бы мы только могли услышать их и понять, они были бы для нас благотворнее утра и весны». И: «Для многих людей новая эра в их жизни началась с прочтения той или иной книги».
Подвижки в кино о Гражданской войне
Я уже писал, что отец поведал мне, двенадцатилетнему, как лжив кинофильм «Чапаев». Позднее отец открывал мне лживость других советских кинокартин и останавливался на том, как повлияло на кино время, наступившее после XX съезда КПСС и названное оттепелью.