Участок
Шрифт:
– Да? – Хали-Гали отхлебнул чаю, в который положил шесть кусков сахара, подумал и сказал: – Тогда я не гоню.
– А я записал уже!
– Мало ли чего тебе послышалось. А хочешь, я тебе серьезную версию скажу? – предложил Хали-Гали.
– Ну, скажи.
– Это Дикий Монах вредит! Не может он простить, что товарищей его советская власть с места согнала. Они тут до революции в пещерах жили, монахи. Всех согнали, а он остался. Он молодой тогда был, а сейчас ему сто лет с лишним. Но держится. И вредит.
– Так советской власти нет давно.
– А
– Ты еще про сома расскажи, – улыбнулся Кравцов. – Пятиметрового.
– Пять не пять, а четыре будет, – уступил Хали-Гали. – Вчера ночью опять видел: вода буром снизу поперла, будто кто играет там в глуби. Я серьезно го– ворю!
– Ладно, дед, спать пора. Мне с утра в город надо.
Кравцов с утра съездил в город. Говорил там с окончательно пришедшим в себя Мурзиным. Вернулся. И потребовал у Шарова, чтобы тот собрал чуть ли не все село для предъявления результатов расследования и принятия решительных мер.
– Еще чего! – сказал Шаров. – А работать кому?
– Ну, будем ждать следующего отравления.
– Не пугай, пуганые! – невежливо ответил Шаров.
– Дело ваше, – пожал Кравцов плечами и отвернулся к окну.
Вадик, присутствовавший при разговоре, взвился:
– Как же так, Андрей Ильич?! Павел Сергеевич все блестяще расследовал – и все даром?
– Чего уж он там расследовал... – буркнул Шаров.
– Как чего? – воскликнул Вадик.
И взахлеб начал рассказывать то, что успел узнать от Кравцова, гордясь своей причастностью.
Суть свелась к следующему: Мурзин шел домой после выпивки с Суриковым. Он зашел к Синицыной и попросил в долг бутылку. Она за это велела ему переставить телевизор. Расплатилась самогоном в известной всем коньячной бутылке. Мурзин ее махом выпил и упал. Но фокус в том, что бутылку эту Синицына, как выяснил Кравцов с помощью добровольных свидетелей, приходивших к нему ночью, взяла у Репьевых, как раз из-за бутылки, ей бутылка понравилась. А Репьевы ее получили от Малаевых-младших за вязку березовых веников, они их, как известно, вяжут лучше всех. А Малаевы получили в порядке благодарности за помощь при копке огорода от Опряткиных. А Опряткины в свою очередь... – ну и так далее.
Хали-Гали, присутствовавший при разговоре, в этом месте удивился:
– А зачем друг у дружки-то брать? Мы все сами – гонщики! И откуда эта отрава-то взялась?
Вадик охотно объяснил:
– А Мурзин в районе купил как жидкость для чистки механизмов. Но учуял спирт и пожалел. И влил для крепости в несколько бутылок. Из них половина были коньячные, которые, пустые, ему презентовала Инна Олеговна, ваша жена, Андрей Ильич, когда он ремонтировал у
– Короче! – потребовал Шаров.
– Короче, Мурзин через некоторое время дал их на день рождения Лыкиным, потому что у Мурзина на тот момент были излишки, а Лыкины...
– Ясно, ясно! – оборвал Шаров.
– В общем, произошел круговорот метанола в природе! – объявил Вадик. – И он вернулся к Мурзину, который, то есть, от собственного самогона и отравился! Правильно я все изложил, Павел Сергеевич?
Кравцов повернулся и обратился к Шарову сугубо служебно:
– Отрава еще где-то есть. Необходимо потребовать уничтожения всех запасов самогона, существующих на текущий момент. Список людей, гонящих самогон, у меня имеется. Мне одному ходить по домам или вы все-таки поддержите?
– Люди узнают, что на них соседи наговорили... Пообижаются друг на друга, – вздохнул Шаров.
– Вы обиды боитесь или хотите, чтобы все живы остались?
– Ладно, пошли!
И они отправились по селу.
Они отправились по селу в сопровождении Цезаря, который размышлял о том, что, видимо, Павел Сергеевич принял участие в какой-то деревенской игре, условия которой: сначала громко поспорить, потом вытащить что-то стеклянное и разбить или вылить из него страшно вонючую жидкость. Кто больше разобьет и выльет, тот и выиграл. А может, проиграл, Цезарь еще не разобрался.
Народ на Кравцова очень обиделся. Странно, но начальник Шаров воспринимался ими в данной ситуации как лицо подневольное, потому что он довольно пассивно присутствовал при этой акции. Кравцов приходил в дом, предъявлял хозяевам доказательства самогоноварения в виде показаний соседей и односельчан, записанных им на листке, говорил о грозящей опасности и требовал сейчас же уничтожить имеющийся продукт, обещая, что после этого никаких претензий не будет. Листок на людей действовал больше всего. Они не заглядывали в него, не проверяли точность записанного, срабатывала их привычка расценивать всякую письменность в руках чиновного человека как неопровержимый документ. И люди, что поделаешь, повиновались. Но вместо благодарности за то, что от них отвели беду, Кравцов слышал лишь насмешки, язвительные слова, а иногда и прямую грубость, на которую раздосадованный сельский житель бывает если не щедр, то способен.
Это уязвило Вадика, хотя на него нелюбовь народа тоже почему-то не распространилась (может, потому, что его не принимали всерьез). Сидя вечером в медпункте, он говорил Нине о несправедливости и заключил:
– Толпа гениев не понимает!
– А он гений? – задумчиво спросила Нина.
– Очень умный человек – как минимум! Но есть одна вещь, которую он не понял. И я тоже! – Вадик осмотрел на свет пробирку с метанолом. – Мне кажется, это фантастика. Или даже за гранью. По моим подсчетам, метанола в бутылке, которую Мурзин выпил, было столько, что он три раза помереть должен! И уж как минимум ослепнуть. А он живой и даже зрячий. Как? Не понимаю!