Участок
Шрифт:
Лидия, проходившая мимо, услышала слова мужа и предостерегла его:
– Михаил!
– А я чего? – оправдался Куропатов. – Я не грожу ведь, я просто... Рассуждаю! И не про себя. В самом деле, наверно, Юлюкин как подумает, что Евгений прийти может, ночей не спит.
– А что он конкретно бухгалтеру-то сделал? – спросил Кравцов, хотя из присланных материалов знал, что именно сделал Евгений.
– Да ничего не сделал! Побил слегка, вот и все. А тот засадил человека.
– Не простил?
– Такой простит. За сарай еще разозлился, будто Евгений ему сарай сжег.
– А он не сжег?
Куропатов
– Дело темное...
Кравцов резко сменил тему беседы:
– Михаил Афанасьевич, а письма брат пишет?
– Редко. О чем там писать?
– Ну, может, спрашивает о чем-то, – предположил Кравцов. – О вашем здоровье, о всяких делах. Про того же Юлюкина, например. Как, дескать, поживает?
– Это спрашивает, точно. Прямо будто заботится, чтобы тот не помер раньше времени. Смешно!
– Да, смешно... – задумчиво сказал Кравцов, которому было не смешно.
Кравцову было не смешно, но стало бы еще не смешнее, если бы он каким-то образом увидел, что происходит в двух десятках километров от Анисовки.
Там по реке плывет лодка с подвесным мотором. В ней двое мужчин, оба в драной одежде, прихваченной где-то по случаю. И лодка украдена. Это и есть беглецы Валерий Дюканин и Евгений Куропатов, которых проще будет звать по кличкам: Декан и Укроп. Укроп правит, поглядывая по сторонам, а Декан развалился на носу, будто нет никакой погони, будто он совершает увеселительную прогулку. Вот только шум мотора мешает. И, покашляв, он обратился к Укропу:
– Любезнейший! Заглушите-ка мотор! Невозможно разговаривать!
Укроп выключил мотор, но сказал:
– Плыть надо!
– Минута ничего не решит. Не могу же я кричать, как муэдзин, на всю округу. Мы даже не познакомились как следует. То, что вы Укроп, я знаю. А девичье имя?
– Евгений.
– А по батюшке?
– Да ладно тебе.
– Не ладно и не тебе. Мы на свободе и давайте общаться как свободные люди.
– Ну, Афанасьевич.
– Очень хорошо. А я Валерий Ростиславович. Скажите же наконец, Евгений-ну-Афанасьевич, каков ваш план?
– В деревню плывем, где я жил. Там брат у меня, и вообще... А главное, касса есть, там винзавод богатый, деньги всегда имеются.
– Представляю. Рублей сто, а то и сто десять. Ладно, мне только одеться и хоть немного на карманные расходы. Далее отправлюсь туда, где меня любят и ждут. Что ж вы? Вопросов больше нет, заводите!
Укроп завел мотор, лодка поплыла. Укроп хмуро глядел на воду. Если бы они не сошлись случайно с Деканом в больничке при пересылке, не придумали вместе и не осуществили план побега, приставив иглу шприца к глазу медсестры, он ни за что не стал бы знаться с этим человеком. Тюрьма всех правит, конечно, но Укроп во многом остался самим собой, не блатным и не приблатненным, просто мужиком, которого беда временно поселила в тюрьме. Правда, эта временность слишком затянулась. Декан совсем другой. Он не вор в законе, но закон знает, ему просто удобней быть самому по себе. Он в таком авторитете, что не разменивает себя на блатную феню, говорит подчеркнуто вежливо, даже вычурно. Но Укроп давно понял, что нет опасней таких людей. Сама их вежливость есть форма презрения к окружающим.
Укроп смотрит на воду, лодка плывет...
Укроп смотрит на воду, лодка плывет...
А Кравцов пьет у Синицыной чай с сухариками и хвалит Анисовку:
– Тихо у вас, Зоя Павловна! Похоже, и всегда так было. Я вот архивы смотрел: все преступления больше по мелочи. Ну, какой-нибудь Куропатов Евгений Юлюкина побил, тоже мне событие! Правда, посадили его.
Сказав это, Кравцов рассчитывал на реакцию. И она последовала мгновенно:
– Побил! – воскликнула Синицына! – Не просто побил, а избил до смерти! И кулаками, и ногами, и почем зря! В клубе кино было, он при всех на Юлюкина грозился сначала, а потом встретил в кустах за клубом и избил. И палкой его, и об пенек головой! Чуть до смерти не убил. А главное – ножом ведь пырнул! Прямо вот сюда! – Показала Зоя Павловна на живот и тут же отдернула руку. – Господи, нельзя на себе показывать! Как размахнется, зверь, как всодит ему по самые кишки! Крови было – смотреть страшно!
Зоя Павловна покачала головой и прикрыла глаза, словно не желая видеть слишком ярких картинок из прошлого.
– А вы, значит, при этом были?
– Я, как на грех, к детям в город ездила, – сожалея, сказала Зоя Павловна. – Поехала в гости, а тут такой ужас! Юлюкин по селу идет весь в крови, орет как резаный, а Женька сбежал. Но его поймали, само собой, дружинники совхозные, у нас дружинники тогда были. Он ведь, негодяй, Юлюкина избил, а с его дочерью пошел люли-гули. С ней его и нашли. Запер– ли, а он ночью через окошко вылез, сжег со злости Юлюкину сарай и обратно залез. Это надо какая наглость, а?
Кравцов тоже покачал головой:
– Ужасно! Кровавыми руками обнимал дочь порезанного отца!
– Это ты хорошо сказал, прямо будто в кино! – оценила Синицына. – Кровавыми руками!
– Но как же его охраняли, если он вылез?
– Да никак. Дружинники то ли в картишки играли, то ли винишко пили, проморгали, в общем. Смотрят: сарай горит, а Женька уже обратно сидит!
– А брат, Михаил, я смотрю, не такой?
– Брат смирный. Он хмурый, конечно, не сильно людимый, но ничего мужик. Относительно. А ты бы Юлюкина спросил, интересно, как он теперь вспомнит?!
Кравцову и самому было интересно, как бухгалтер Юлюкин вспомнит прошлое. Для этого он навестил его, но шестидесятилетний сельский финансист, на вид человек нездоровый, а с приходом Кравцова ставший в одну минуту еще нездоровее, охоты к воспоминаниям не проявил.
– И чего это вы ворошить взялись? – спросил он, кряхтя и разгибаясь над грядкой, которую обрабатывал. – Было – и прошло!
– Не все, что было, прошло, – довольно тонко заметил Кравцов, но как это случается с действительно умными людьми, сам значительности своего высказывания не заметил.