Учебник рисования
Шрифт:
— Впрочем, — заметил Кузин, — можно обобщить. Рассмотреть в глобальной, так сказать, перспективе. Поглядеть на Европу в целом, например. Как тебе такой курс лекций: «Трудный путь европейской цивилизации»? Варварства, его ведь везде хватает.
— Верно, — сказал Клауке, думая о своих заокеанских коллегах, которые не дали ему обрести статус профессора в Гарварде, отклонив его, Клауке, кандидатуру. Интриганы, расчетливые интриганы. И то сказать, американцы все заодно — как же, дадут они немцу пробиться, — верно, варварства везде хватает.
— Пожалуй, — сказал
— Вот как, — сказал Клауке, который и сам думал в этом же направлении месяц назад, до того, как из Гарвардского университета пришел отказ, — значит, варвары — это европейцы, так надо понимать?
— Полагаю, — сказал Кузин, — что правда на стороне цивилизации, а что касается Европы — то не будем забывать о ее варварских корнях! Гунн спрятан под оболочкой европейца! Поскреби русского, найдешь татарина, а если европейца поскрести, там что найдешь, а?
— А скрести кто будет? — спросил наивный Клауке. — Американцы?
— Опыт учит нас, — сказал Кузин, — что груз истории слишком тяжел для движения вперед; для воплощения проектов цивилизации требуются свежие силы. Америка в выигрышном положении. Так что, лекцию устроишь?
— Денег мало, — сказал Клауке печально.
— В Германии — мало?
— Кризис у нас.
— Кризис в Германии? — Кузин живо представил себе нюрнбергские сосиски, мюнхенское пиво. Не похоже было на кризис то, что нарисовалось в его сознании. А шварцвальдский шницель с капустой? Неужели вот так, в одночасье, все хорошее пропало? Да, беззащитна цивилизация перед напором варваров. И все-таки до отчаянного положения русской интеллигенции им далеко — нам бы их трудности.
— Безработица, — повторил Клауке. Далась ему эта безработица. Клауке снова стал перечислять цифры и дроби, ссылаться на какие-то индексы, и Кузин заскучал.
— Сочувствую, — с иронией сказал Кузин, — сочувствую вашему кризису.
— Не иронизируй. Действительно тяжело. Деньги на твой приезд я вряд ли достану. Впрочем, если хочешь, — заметил Клауке, — можешь сам купить билет, а жилье я устрою.
— Самому — купить билет? — Кузин поглядел в глаза Клауке, а тот не покраснел. — Как это: сам себе купи билет? Не понял.
— Иди в кассу, купи билет, — сказал Клауке. — Конечно, недешево.
— Если я собираюсь рассказывать о трудном пути европейской цивилизации, — сдерживая себя, сказал Борис Кириллович, — я полагаю, что могу, как минимум, рассчитывать на то, что Европа обеспечит меня проездным билетом. Видишь ли, Питер, мне кажется, я могу оказать помощь Европе — ее самосознанию. Могу дать квалифицированный совет.
— Спасибо за совет, — сказал Клауке. — Только денег нет — за совет платить.
— Совсем нет?
— Совсем.
— Совсем-совсем нет?
— Кончились деньги.
— Совсем кончились?
Собеседники помолчали.
Кузин махнул крепкой рукой и сказал:
— Прогадили перестройку.
— Да, — поддержал Клауке, — и я себя тоже спрашиваю об этом. Иногда, — уточнил аккуратный немецкий профессор, — несколько раз в день.
— А я не жалею, что так случилось. Я даже радуюсь, — сказала Ирина Кузина. — Соблазнов меньше. Ведь опасно! Был момент, когда я испугалась за Кузина. Он человек отчаянный, он до конца пойдет. Совершенно не умеет притворяться — вот отличительная черта профессора! Однажды его едва не втянули в политическую авантюру. С кузинским характером правдолюбца — самоубийственная затея.
— Вот пусть теперь Дима Кротов на моем месте покрутится, — сказал Борис Кириллович. Про Тушинского и Дупеля он запретил себе думать, а в разговорах вспоминал лишь Диму Кротова, — перемены еще не скоро придут в Россию.
— Напротив, Борис, перемены уже наступили, — сказал постаревший Клауке, и неожиданно Борис увидел, как изменился за эти годы его друг: из бойкого лектора по проблемам второго авангарда — превратился в серого, усталого человека.
— Перемены? Нет, Питер, страх в обществе и произвол властей я переменами не называю. Просто круг замкнулся.
Немецкий гость Кузина покивал: что ж, и так можно сказать — ему самому не раз приходила в голову эта мысль, особенно когда он заглядывал в свой банковский счет. Было пусто — стало пусто, вот печальный итог.
— Круг замкнулся. — Кузин описал рукой окружность, охватывая стол с блинами, бутерброды с докторской колбасой. — Вот мы опять с вами на кухне, а тех лет словно и не было. Мы словно под гипнозом провели эти годы — и вот гипноз кончился. Прошло время миражей, мы стали свидетелями новой стагнации общества. Все вернулось на прежние места.
Второй гость Бориса Кирилловича, художник Семен Струев, сидел до сих пор молча, ел блины, слушал. Наконец и он подал реплику.
— Разве? — спросил Струев. — Разве прежде было именно так, как стало сейчас?
— Да, Семен, — сказал Кузин. Он отметил про себя, что даже присутствие Струева в его доме подтверждает его слова. Когда-то они виделись чуть не каждый день, потом — на годы — расстались. И вот опять Семен Струев сидит у него на кухне, словно и не было тех лет. — Какая же разница, Семен? Для нас, русских интеллигентов, никакой разницы нет. Как и прежде, интеллигенция не в чести. Просто теперь вместо инструктора партии — банкир, вместо цензуры — рынок, вместо партийной дисциплины — экономический закон. Вот и все.
— Сходство есть, — сказал Струев.
— Я вижу, тебя жизнь тоже не балует. Мы думали, ты прославишься, прогремишь, — говорил Кузин сочувственно, но правда звучала горько. — Как видно, не удалось. Где твои друзья? Продали за тридцать серебреников? Один остался, верно?
Струев ничего не ответил.
— А ведь мы уже не дети, Семен. Ничего впереди не ждет. До какого-то возраста можно строить планы. Потом — проводишь жирную черту и подводишь итог.
— Это верно, — сказал Струев.