Учебник рисования

Кантор Максим Карлович

И — утонула история Дупеля среди прочих новостей. Пискнули какие-то правдолюбцы, дескать, себе забрал президент капиталы Дупеля, раздал его заводы фаворитам, а самого Михаила Зиновьевича отправил на урановые рудники. Ну, пискнули, и ладно — что этот писк меняет? Донеслось и слово Дупеля из каземата: проснись, русский народ! Тобой управляет кучка серых вымогателей и казнокрадов, воспрянь, Россия, — так сказал несчастный буржуй. Призыв страстный, что говорить, но будем последовательны — сам Михаил Зиновьевич далеко не безгрешен, с какой стати ему верить? Поинтересовались мнением президента: а не пристрастны ли вы к осужденному Дупелю? Не вашим ли персональным указом сослан он во глубину сибирских руд? Не ваши ли близкие знакомые забрали себе денежки заключенного? Изумился президент: уж не думаете ли вы? не хотите ли вы сказать? не намекаете ли? Помилуйте,

засуетились журналисты, мы только так, в порядке, простите за бестактность, свободного слова. В жанре, извините за выражение, демократических прений. Обратились было к Тушинскому, он-то что думает? Оказалось, не думает вовсе, а улетел Тушинский в Вашингтон на свободолюбивую дискуссию. Достучались некие доброхоты аж до американского президента. По непроверенным слухам, приближенная особа нашептала американскому президенту на ухо: мол, попирают права на окраинах империи, непорядок, вашество. Мститель за человечество, заступись! Никому не пришло в голову, что глава страны, которая в течение последних лет бомбит суверенные государства по произвольному выбору, вряд ли может считаться авторитетом в вопросах свободы. Напротив — именно как к авторитету к нему и обратились: так в блатном мире спорные вопросы отдаются в ведение воровских авторитетов, воров в законе. Ведь не метафизические аспекты свободы вызвали разногласия — говорили о прибавочном, меновом эквиваленте, и здесь суждение президента Штатов было решающим. И, рассказывают люди посвященные, американский президент позвонил коллеге в Россию, поинтересовался: как там с прибавочной свободой — всем ли поровну? А то шлем отсюда лицензионный продукт, а есть мнение, что распределяют его не аккуратно. Вы уж, будьте любезны, как договорились, — всем одинаковые талоны. Успокоил его российский коллега: распределяем согласно плану, всем хватило, и еще осталось десять ящиков. Ах, ну раз так, какие вопросы — и паханы либерализма уняли праведное волнение. Поговорил сын директора ЦРУ с подполковником КГБ, и пришли они к выводу, что свободы не попраны, а им, согласитесь, виднее. Посовещались люди, понимающие толк в нефтяном бизнесе, чем можно пожертвовать ради успешных операций, и тот, кто ради новых скважин раскурочил Восток, признал, что посадить пять-шесть человек в лагерь — это, в конце концов, допустимо. Только осторожнее — не в ущерб демократическим ценностям, вы уж будьте добры! Ну, как можно! Держим руку на пульсе демократии; дышит еще, шевелится! Кстати уж и поинтересуюсь у вас, у демократического президента: не пришлете своего проверенного человечка из Штатов — дабы империей Дупеля управлять в демократическом режиме? Есть у нас такое мнение — продать половину нефтяной корпорации в хорошие руки. А уж лучше ваших рук, господин президент, и не сыскать. Спросили также мнение депутата Середавкина, ответственного за права человека: хорошо ли, что Дупель на урановых рудниках оказался, справедливо ли? Не в ущерб ли здоровью? И Середавкин, человек принципиальный, ответил: вопрос сей надлежит рассмотреть экспертам — есть, оказывается, такие люди, которые знают, на какие рудники за что посылать, — и руководствоваться их компетентным мнением. Я законопослушный гражданин своей страны, так ответил депутат Середавкин, для меня решение суда — закон, а значит, Дупель — преступник. А уж какой там рудник, урановый или алмазный, — это мне, знаете ли, не любопытно. Точнее не скажешь. И мудрый ответ Середавкина положил конец дискуссии.

Впрочем, журналисты — народ беспокойный. Каждый день — еще детали, новые подробности. Не спит издательский дом, горят в ночи недреманные окна. Стремительной походкой идет по коридорам Юлия Мерцалова — подгонять сонных, оживлять ленивых. Спускается порой к сотрудникам Василий Баринов — одобрить, припугнуть, пошутить. И вдруг еще одна новость — оказывается, акции издания «Бизнесмен» не коллективу журналистов принадлежат, ошибка вышла. Не вполне точное изложение событий, есть нюансы. То есть акции как бы даже и принадлежат журналистам, но не все, а только три процента. Остальные, оказывается, выкупил банкир Щукин на паях со Слизкиным. Но (и это должно утешить редакционный коллектив) никаких изменений в характере издательства не предвидится. Объективная информация — вот наше кредо. Банкир Щукин прямо заявляет, что он — сторонник фактов, а не их интерпретаций.

Пошумели — и успокоились. Тридцать строк — о Дупеле, сорок — об искусстве, а тут еще, кажется, готовится вторжение в Иран и Сирию. Но — если строго по фактам — ничего не произошло. Зато радость: президент

выдал Слизкину и Щукину ордена «За заслуги перед Отечеством». Стало быть, есть заслуги, раз ордена дают. Еще мелькнуло сообщение о том, что Баринов исчез, новый владелец его, дескать, выгнал; но солидные издания информацию не подтвердили. Какая-то мелкая желтая газетенка опубликовала заметку, солидные люди на такое и внимания не обращают. Правда, на редакционные «летучки» Баринов не является, проводит их Юлия Мерцалова — впрочем, правды ради, Баринов ей всегда доверял. А он — сами знаете, что за тип, — закрылся, небось, у себя в кабинете со стажеркой.

XIII

На приеме в музее Гугенхайма банкир Щукин сказал Слизкину и Левкоеву:

— Зря я им квадрат подарил. Все на бегу решаешь. Советуют — купи, подари. Присмотрелся теперь, вижу: самому пригодится. Вещь актуальная — отличная эмблема нефтянки. И на визитки годится, и на отчетный бюллетень — готовый фирменный стиль. Мучаются, репу чешут, дизайнерам бабки отстегивают. Деньги потратили, а эмблему компании не нашли. Так вот же она — в натуре. Эмблема нефтяной России — черный квадрат.

— Потерпи, — отвечал ему Слизкин, — получишь активы Дупеля, станешь главным нефтяником, мы у них обратно твой квадрат выкупим.

— Зачем выкупать, — сказал Левкоев, — я тебе завтра шесть таких достану. Как новые.

— Подлинники? — спросил Щукин скептически. Новый владелец газеты, он теперь располагал информацией о том, что великих квадратов всего три.

— Натуральные квадраты. Я тебя когда обманывал?

— Смотри, мне фальшаков не надо. Я меценатом буду, — сказал купец Щукин и щелкнул зубами.

Так прожила страна неделю, за ней другую и благополучно переварила растертую в мягкую кашу информацию. В конце концов, ничего особенного не произошло, жизнь не поменялась: погода как была, так и осталась скверной, зарплаты не увеличились, прогнозы о наступлении изобилия, как всегда, обнадеживали, а количество украденного росло в привычном ритме. Как обычно, рылись в мусорных баках старухи, милиционеры собирали дань с бабок, торгующих морковью, ресторан «Ностальжи» объявил пиком сезона бретонские устрицы.

XIV

В один из этих осенних дней Алина Багратион приехала на окраину города.

Алина позвонила в низкую дверь, обитую серой клеенкой. Добиралась до этой двери она непросто. Давно уже она не выезжала за пределы Садового кольца — разве что на дачу в Переделкино, — а в скверном районе Аминьевского шоссе была впервые. Она отпустила шофера возле двенадцатиэтажного блочного дома, миновала загаженный подъезд, ходила с этажа на этаж, дважды ошиблась дверью, споткнулась на битом кафеле. На лестнице дома пахло кошками, лампа на площадке не горела.

Обитая клеенкой дверь открылась, Алину встретила немолодая женщина с пучком волос, стянутым на затылке резинкой. Лицо у женщины было серым, почти таким же серым, как клеенка, которой обили дверь.

— Вы Инна, — сказала ей Алина Багратион и, скинув легкое пальто, прошла в узкий коридор. Календарь на стене. Книжная полка из фанеры. Обои отклеились, под ними цемент — так жили в былые годы в Советской России. Впрочем, и теперь так живут.

— Это вы мне звонили? — спросила Инночка.

— Он вас любит, так вы попросите его, — сказала Алина и почувствовала, что сейчас заплачет, — он же никого не слушает, а вас послушает.

— Вы про Семена? — спросила ее Инночка.

— Я знаю, он вас любит, — сказала Алина, — но мне все равно. Вы не думайте, между нами давно ничего нет. Много лет не встречаемся, — добавила она для верности и, сказав, поняла, что сделала это не напрасно: морщина на лбу Инночки разгладилась, ужас исчез из ее глаз.

— Зачем вы пришли? Сказать мне гадость про Семена. Я не поверю.

— Я пришла просить вас о помощи.

Инночка засмеялась. Она принимала богатую даму в прихожей малогабаритной квартиры, выходящей окнами на помойку, смотрела на растерянную даму — и смеялась. Потом поняла, что это не по-христиански, и спросила:

— Вы хотите, чтобы я передала от вас письмо? Давайте. Я не буду читать.

— Остановите его, — сказала Алина, — он задумал что-то ужасное. Я не понимаю, что он задумал, но это его погубит. Он такой гордый и такой глупый, — и Алина заплакала.

— Я не встречала людей умнее Семена Струева, — сказала Инночка надменно. Она никогда и не с кем не говорила так, впрочем, было много вещей, которые она никогда не делала. Ей никогда не приходилось говорить о мужчине как о своем муже, за которого она отвечает.