Учебный плац

Ленц Зигфрид

Как всегда у Ленца, повествование развертывается плавно, размеренно, временами кажется замедленным и вялым. В век бурных скоростей, наложивших отпечаток и на ритмы прозы, Ленц демонстративно нетороплив и обстоятелен. У него свои резоны, свой художественный расчет. Он дорожит деталью, приглашая читателя задержать внимание на отдельном эпизоде, бытовой сцене, пристально взглянуть на людей и обстоятельства их жизни, вникнуть в происходящее, не поспешая с оценками. У него нет мелочей, пустяков, малозначащих подробностей — важен каждый штрих, все играет, все наполняется смыслом.

Еще в романе «Урок немецкого», который принес ему мировую славу, Ленц полностью раскрыл этот свой редкий дар: связывать в тугой повествовательный узел кажущиеся порой несущественными и даже лишними эпизоды и факты. Герой этого романа сравнивал

себя с пловцом, ныряющим на дно за «мельчайшим планктоном». Все здесь шло в дело: как бы нечаянные, разрозненные воспоминания о детских годах, пришедшихся на зловещую пору нацизма, элементы семейной хроники, описание полотен знаменитого художника, неугодного режиму, неповторимые, самобытные северные пейзажи. На глазах у читателя герой постепенно складывал в единое целое эту многоцветную мозаику. Так было и в «Краеведческом музее». Рассказывая о том, почему он сжег собранные им по крупицам бесценные экспонаты из истории мазурского края, почему уничтожил любимое свое детище, герой романа оказывался перед необходимостью подробно, в деталях (снова «мельчайший планктон») изложить события собственной жизни, начиная с детства. Иначе, объяснял он, не понять причин и следствий, мотивов его рокового поступка. «Краткие обоснования, — говорил он, — ничего не дадут… Нас ведь нельзя понять без всего остального, что с нами приключилось», без всего, «от чего страдали мы… чем жили и чему радовались…»

Вот и Бруно Мессмер в «Учебном плаце» начинает издалека. Он ведет свой отсчет времени от того трагического дня близящейся к развязке войны, когда он, маленький мальчик, вместе с родителями и другими беженцами оказался на тонущем пароме у побережья Балтики. И сейчас, в момент повествования, отстоящий от того дня на тридцать с лишним лет, он отчетливо видит гибнущих людей, тонущих животных — кровавый финал затеянной нацистами бойни. Он и сейчас мысленно провожает глазами маленький желтый плот, на котором уплывают в небытие его родители. Этот день уже не уйдет из сознания Бруно: снова и снова будет он забрасывать сеть памяти в то давнее и недавнее прошлое, извлекая из глубины все новые детали и дополняя ими невеселую картину пережитого.

В вырытых тайниках он прячет свои сокровища — знаки времени, приметы утекших лет, помогающие ему сохранить в душе и трагическое, и злое, и светлое, с чем он столкнулся в этой трудной своей судьбе. Среди бережно хранимых ценностей — стреляные гильзы и осколки, ручные гранаты и обломки оружия, металлические пуговицы, кокарды и бляхи — все то, что хранила изрытая траншеями, израненная танковыми гусеницами земля, бывшая некогда учебным плацем, находки, напоминающие о «поколениях солдат». И здесь же, среди этой казарменной символики, реликвии иного рода — пожалованные мальчику его благополучными сверстниками перочинные ножики и губные гармошки. Это не дары дружеского участия, а жертвоприношения на алтарь нечистой совести, попытки компенсации за жестокость, за душевные раны, нанесенные безответному подростку, выкуп за унижения и обиды. Один взгляд на извлеченные из тайника «ценности» — и красноречивые свидетели прошлого начинают говорить. Разматывается пестрая лента былого, вереницей проходят перед рассказчиком картины прошлого, события, люди.

Пожалуй, именно в фигуре Бруно воплощена тайна художественного мастерства Зигфрида Ленца. Это фигура необычная, в определенном смысле незаурядная, хотя в чем-то и знакомая мировой литературе. В нем соединились черты юродивого и святого, простака и мудреца, отринутого и непонятого художника. Говоря о нем, хочется одновременно вспомнить и диккенсовских сирот, и Симплициссимуса, и Дон Кихота, и Квазимодо, и князя Мышкина. Он «блаженный», который видит дальше других, «шут», обладающий куда более зрелым разумом и нравственным чувством, нежели окружающие. Он добрый человек, страдающий от своей доброты, и он калека, которого отторгают благополучные сограждане. Он тот, в кого процветающие и не сомневающиеся всегда готовы бросить камень. Он — «другой», не такой, как все, а для нормального обывателя это невыносимо. Бруно не хочет и не может быть «в стае» и потому обречен на непонимание, презрение, травлю.

«Учебный плац» — это еще и роман об опасной обывательской нетерпимости и агрессивности, роковые последствия которой не раз демонстрировала история. Улюлюкающая посредственность, не терпящая

отклонений, жаждущая всеобщей нивелировки, уже обнаруживала на крутых исторических виражах свою опасную сущность, свою постоянную готовность подчиниться самой реакционной демагогии. Литература ФРГ не забывает и этих уроков прошлого, неутомимо исследуя социально-политические и нравственно-психологические корни фашизма, его обыденные проявления. Жестокие предрассудки, крайняя нетерпимость, автоматическое отторжение тех, кто живет и мыслит иначе, приводят к трагическим для общества последствиям — этот урок стал для литературы одним из главных. Вот почему, в частности, столь горячо и страстно вступается она за человека, вытесненного на социальную обочину, за «аутсайдера», живущего в конфликте с окружением, с нормами и догмами прагматического, обездушенного бытия. Вот почему столь яростно протестует против социального и национального угнетения, против всех проявлений шовинистического высокомерия, любых попыток сделать козлом отпущения в кризисных ситуациях «чужаков», «не своих», как это имеет место, например, по отношению к «иностранным рабочим».

Духовный и нравственный облик Бруно очень привлекателен. Он страдает и терпит от окружающих не только потому, что калека, но и потому, что добр. Как в традиционной притче о добром человеке, ему часто бывает худо. Его жизненная стихия — мирный труд; война, разрушение, людская злоба — причины его трагедии. Он состоит в особом, тайном родстве с природой, ему доступен и понятен ее язык. Восстанавливая и украшая землю, он реализуется как личность, труд помогает ему забыть беды и обиды. Как никто другой, трепетно и нежно относится он к растениям, саженцы охотно подчиняются его умелым рукам. Когда Бруно работает, он уже не убогий, не косноязычный увалень, каким кажется холодным и равнодушным людям, а мастер, созидатель, вдохновенный артист. Ленц умеет создавать фигуры людей, самозабвенно творящих красоту и добро. Такова, к примеру, Соня Турк из «Краеведческого музея» — талантливая мастерица ковроткачества, подлинный художник, создающий волшебные комбинации красок и узоров. Таков выдающийся живописец Нансен в «Уроке немецкого». Что-то от этих самобытных артистических натур ощущается и в Бруно, когда он колдует над своими саженцами.

В выборе героя Ленц верен гуманистической традиции, верен самому себе. Его издавна привлекает человек незаурядный, не способный встроиться в систему господствующих представлений, страдающий среди всеобщего благополучия. В этом автор «Учебного плаца» разделяет позиции многих своих коллег, известных писателей ФРГ — Бёлля, Андерша, Носсака, Грасса, Вальзера. Вспомним: ни один из них не испытывает ни малейшей симпатии к процветающим и самодовольным, а если и интересуется ими, то преимущественно как сатирик. В произведениях каждого из этих авторов — боль за человека униженного, отвергаемого, не способного преуспеть в мире конкурентных отношений. Ранимые, неустроенные, их герои терпят бедствие от равнодушия и холодной жестокости окружающих, находятся в постоянном и непримиримом конфликте с обществом. В произведения этих авторов не вписывается так называемая «сильная личность», «сильный герой» — разве что со знаком минус. Сила их персонажей — в слабости, в нежелании присоединиться к «сильным», в тайном и открытом противостоянии обывательски понимаемому успеху.

Откликаясь на смерть Генриха Бёлля, которого он очень высоко ценил, Зигфрид Ленц говорил о том, что бёллевские герои не хотят «продвигаться», «не хотят участвовать в общем карьеристском балете. И поскольку в министерствах и епископатах, в канцеляриях и казармах они только утверждаются в своей безнадежности, они уходят в необычное сопротивление: заявляя о своей непригодности для этого беспамятного мира, сохраняя верность перенесенным ранениям». Для них, продолжает Ленц, «много значит память».

В этих словах о Бёлле проступает не просто горячая симпатия и уважение к коллеге, здесь чувствуется «избирательное сродство». Люди, не желающие «продвигаться» ценой собственной совести и оказывающие сопротивление обществу своим нежеланием разделять всеобщее «беспамятство», хранящие верность перенесенным страданиям, дабы не оказаться среди тех, кто причиняет страдания другим, близки и Ленцу. И о нем можно сказать словами, отнесенными к Бёллю: при чтении его книг «знакомая боль воспринимается острей… и горечь становится понятней…»