Учите меня, кузнецы (сказы)
Шрифт:
— Ты посмотри, как он душу живую схватил… подстерег! — восхитился Владимир. — Это же птица на взлете!
— Это Тибу, — Петрушка его поправляет.
— Тибу?.. Тибу.. Как же это на русский переводится? — обернулся Владимир к старшеклассникам.
— Попрошайка, — отвечают.
По словарю проверили, точно — Попрошайка.
— За что же ты такого красавца Попрошайкой назвал? — спрашивает Владимир у Петьки.
Оказывается, есть за что. Чистенький, сытый, красивый… Все его в чуме балуют, лакомят, ласкают. Ну и пристрастился. Перед Петиной мамой храпит, танцует, слюну вожжой пускает: «Дай моему языку сладкий кусочек!» Сестренку Катю бодает: «Добром отдай лакомство!» У Пети по целому часу
Недели через две засадили Петькиного олененка в фанерный ящик, провазелиненной ватой со всех сторон обложили, и полетел его Попрошайка-Тибу на выставку всяких ребячьих поделок. Мастер рад. Просит меня собачий каркасик ему изготовить. Как вольная минутка — за пластилин. Лепит и тут же песни по ходу сочиняет. Когда собаку выделывал, про куропаточью охоту пел:
Э-эх, возьму я капроновые петельки, Э-эх, уйду я далеко в тальники. Э-эх, зимой снежной птице куропатке Не добыть, не поймать жучка-червячка, Не достать из-под снега сладкой ягоды, Только почки тальника она ест…Час сидит — час будет петь, полтора — и на полтора песен хватит. Тут и как он петельки настораживал, расскажется, и как, чтобы сова куропаток не расклевала, он капкан на вершинке хорея, в снег воткнутого, установит, поведается.
Э-эх, ты хитра, сова, ты мудра, сова, Э-эх, а Петя Поронгуй хитрей тебя: Выну из капкана коченелую И отдам собаке: «Ешь, Дунайко!..»«Дунайко… Дунайко… Откуда же я знаю эту собачью кличку? — сам себе думаю. Где-то рядышком с памятью из дальней, дальней были наплывает воспоминание и тут же, не доходя до сознания, истаивает: «Дунайко… Дунайко…»
— Это почему же, Петя, у ненецкой собаки русская кличка?
— Дедушка так ее назвал. У дедушки все собаки Дунайки. Он слепой был…
«Индейко с Дунайкой!» — выкрикнулся в памяти из дальней, дальней были голос командира отряда Особого назначения Ивана Глазкова.
Ну, вспоминай! Вспоминай же, старая голова!
Да… Незадолго перед первой мировой войной это случилось. Не пурга, не ураган ворвались тогда в тундру — пронеслась по оленьим угодьям страшная зараза — «сибирка».
Начисто скосила «сибирка» и небольшое стадо Осипа Поронгуя. Бежал с семьей от падежной поляны. Ладно, что у каждого ненца, кроме оленьего тынзяна, еще две ухватки в руках. Рыбачья с охотничьей. Пошел Осип к купцу Туркову. Купец муки дал, чаю, соли — не перемрет семья голодной смертью. А еще купец ружье дал, пороху, пуль, отвез Осипа в таежные заимки к охотникам-соболятникам, наказал им:
— Обучайте. Он мигом…
— Заблудится, поди-ко, Василий Игнатич. Несвычен в тайге…
— Не заблудится! Этот народ левой ноздрей дорогу находит. На всякий случай отдайте ему Дунайку. Дунай выведет.
Чей соболь в тайге?
Да ничей. Тайги — государыни-матушки вольный сын. Жирует он в ней, гордый зверек, резвится. В гибком пружинистом попрыске играет под драгоценной шкуркой дикая прыть жилок и мускулов. Белее белого снега алмазки зубов, под кедровый орешек глаза. Но горяча, неотступна собаки Дунайки погоня, ровно бритва, остер глаз безоленного
Чей соболь, жемчужинка черная, под охотничьи лыжи пал?
Купца Туркова соболь.
Не поил, не кормил зверья Василий Игнатьевич. Не тропил снега, не выслеживал. Хрящеватым носом своим только и знал что обнюхивал шкурки, да тощую бороду в мягкую ласку подшерстка любил окунать. Мех о мех тер… Не взовьется ли искорка… Дымно щурил глаза… В дюжины шкурки связывал. При этом не забывал повздыхать, посокрушаться.
— Чезнет зверь! А когда-то этого самого соболя дрекольем били, коромыслами.
Потом «прощал» Василий Игнатьевич Осипу долги. Муку прощал, соль прощал, сахар прощал. Ружье, порох, пули да чай — не прощал.
— Должен ты мне! — орлиным клювом впивался в неведомые Осипу буки да веди желтый костлявый купецкий палец.
И так из года в год:
— Должен!
— Должен!
Чей соболь в тайге? Купца Туркова соболь. Чей песец, горностай в тундре? Купца Туркова песец, горностай. А инородец чей? Купца Туркова инородец. Василия Игнатьевича.«Сибирка» олешек похитила у Осипа, а Василий Игнатьевич само имя его из обихода изъял.
— Я… я… я… — начнет хмельной заикаться перед собутыльничками, гильдейцами-купчиками. — Я Индейкой его нарек. У мериканцев индейцы охотники, а у меня И… Индейко, хе-хех! Шапку с перьями ему закажу. Рожу суриком выкрашу. Пу… Пу… пусть ходит на манер Монтигомы Ястребиного Когтя.
Поближе к весне с рек, из тайги, из тундры снаряжал оленьи обозы Василий Игнатьевич. Рыбу, меха грузил. Бесценное чадо свое, Митьку Слюнтяя, на торги вывозил, к делу купеческому приучал. В каюры Индейку брал. Пусть поглядят на ярмарочных стрельбищах да игрищах, каков его Монтигомо Ястребиный Коготь. Таких-то стрелков да гонщиков поискать по Обдорью. Не зря на него местное купечество с приезжими об заклад бьется. Азартный в гонках. Чуть ли не за хвосты оленей кусать готов.
На одной ярмарке познакомился Индейко с веселым человеком — ссыльным цыганом Миколкой-конокрадом. Мороз, а он без шапки. Нос горбатый, а ноздри на волю смотрят. И какие ноздри! Пещеры темные. Дал щелчка себе по носу — ровно шаманский бубен сыграл.
Обессилел Индейко со смеху. А цыган — черная борода в гости его к себе зазывает:
— Чаю нагреем. Винка попьем!
Угостил Индейку Миколка-цыган чарочкой и повел разговор: нельзя ли ему на турковских упряжках в родной табор побег совершить?
— Мне бы только из снегов выбраться, а там я коня раздобуду. Пойдешь проводником — на самой рысковой цыганке женю!
Нет, Индейко не пойдет проводником. Индейко не тронет чужих оленей. Спасибо, Миколка-цыган, за чарочку.
— Ну и век бы тебе воли не видать! Как ты есть проклятьем заклейменный, так им и останешься! А я уйду! Не снегами, дак водой, не водой — к гусиным крыльям привяжусь! Где моя гармоза?
Ой, играла, ой, пела Миколкина гармошка! Не знал, не ведал до этого часа Индейко, как тяжело вольному горностайке в ловушке, как отчаянно рвутся из тонких силков куропаткины крылышки. Никогда не болело, не объявлялось Индейкино сердце, а сейчас… Пошто тесно в груди ему стало? Пошто плакать Индейке охота? Пошто лебедем белым в бездонное звонкое небо взлететь и грудь расшибить о звезду зовет да велит ему стоголосая шаманка? Вот и верный Дунайко, что по целым неделям без бреху живет, что на зримого близкого зверя лишь голос дает, — вот и верный Дунайко седую суровую морду поднял и запел под гармонь, и запел, и запел по-собачьи, по-волчьи, по-птичьи, по-заячьи.