Учите меня, кузнецы (сказы)

Ермаков Иван Михайлович

С этими словами действительно крепко, скула в скулу, обнял Индейку: «Ленин велел, папако».

Индейко наш задышал, задышал неровно, глаза вовсе сузились:

— Скоро придет? — на портретик указывает.

— Он бы давно уже здесь был, — вздохнул Акеша. — Не допускают его.

— Кто?! Котора не допускают? — схватился за берданку Индейко.

Ну, тут уж из каждого угла разъяснения:

— Кулачье, бандюги…

— Контра офицерская из тайги повылазила.

— Купчики-голубчики… Старейшины ваши, вотчинники.

— А шаманы?! Шаман — он тоже психиятр.

— Избили ленинские олени

янтарные копыта свои, — досказывает-распевает Акеша, — посекли жгучие пули кудрявые их рога, заледенели оленьи слезы, из ноздрей сукровица сочится, а не могут, не могут прорваться они через вражьи лихие заслоны…

Опять вскочил Индейко:

— Где олени? Говори место. Индейко выведет!

Индейко выведет… И ничегошеньки-то он не знает, соболий охотничек.

Не знает, что от Алтая и до Березова свирепствуют по Сибири кулацкие банды, полыхает восстание, что вся полнота власти на Тобольском Севере на нашем жиденьком войске держится. Стоим мы здесь под командованием товарища Ивана Глазкова как отряд Особого назначения, и задача наша — до последней, до крайней возможности охранять и защищать Обдорскую радиостанцию. Через нее единственную держит Москва связь с островом Диксон, а через Диксон — с Дальневосточной Республикой.

— Понимаешь теперь, какую надежду на тебя да на твою берданку товарищ Ленин содерживает? — спрашиваем у Индейки.

Нахмурил черные брови:

— Понимаю.

— Тут не соболей стрелять…

— Купеца Туркова? Митьку Слюнтяя?

— Возможно, что и Слюнтяя.

Я говорю: Индейко ничего не знал… Многого не знали и мы. На другой день ударил по Обдорску набат, а в подголоски ему — стрельба. Из чупровского подворья, из прочих потайных берлог вскосматилась против нас разномастная контра. Первым делом ревком да радиостанцию захватить норовят. Председатель ревкома Иван Владимирович Королев из-за угла убит был. Командир отряда Иван Глазков в перестрелке погиб. Начальник радиостанции Иосиф Волков команду принял [3] .

3

Фамилии подлинные.

— Держать, ребята, радиостанцию!

Держим. Отстреливаемся. На неделе еще несколько лобовых и обходных приступов отбили. В дружине урон. День ото дня редеем, редеем. Больше половины боеприпасов истрачено.

На одном из рассветов видим: всадник со стороны противника в нашу оборону скачет. Вслед ему заполошную стрельбу бандючки открыли. Миколка-цыган скакал. В чупровскую конюшню пробрался, жеребца обратал, выждал момент, когда ворота откроют, и наудалую. Только косоворотка на горбу пузырится. На шее соболь повязан. По соболю — кровь. Скулу пулей чиркнуло. Соскочил с жеребца — кричит:

— Вы мне вольных бумаг не давали, а я вам, как отцам родным… Добра желаю!..

Желал добра, да недобрые вести Миколка привез. Сообщил цыган, что из Березова к обдорским крупная банда на помощь подходит. Разведка наша подтвердила. В таком числе подходит, что не нашими реденькими штыками сдержать ее. Между дружинников много коренных, обдорских, было. У этих семьи.

Когда определилось, что нет нам другого выхода, кроме неминучей

поголовной смерти, решили мы отступать в тундру. И полетела в Москву последняя с Обдорской радиостанции телеграмма. Такие писались слова: «Коммунисты Тобольского Севера, истекая кровью, шлют пламенный привет непобедимой РКП, дорогим товарищам и нашему вождю Ленину…» И партийным, и беспартийным ее зачитали. Индейко поначалу не разобрался что к чему, а когда дотолмачил, подхватил свою малицу и бегом в аппаратную.

— Индейко тозэ… Тозэ, товарису Ленину просяльный привет!

Иосиф Волков кивнул. Передам, мол, Индейко.

На два отряда разделились. Наш в тундру двинулся, а Сергиенко решил через Урал на Печору, к своим пробираться.

Тогда-то я поел дохлой оленинки. Вспоминать страшно. Кабы одни, а то детишки с нами, женщины. От зверской кулацкой беспощады уходили. Тундра — пустыня. Ни обогреться, ни обсушиться. Олени из сил выбиваются, падают, а ко всему этому со дня на день, с часу на час обдорской бандитской погони ждем.

Двое девчонок умерло. Раненые на нартах застывают.

Посылает командир Индейку к сородичам. Нарты дает, денег дает.

— Любым способом разыщи чумы, вези в отряд оленины. И хлеба. Хоть детишкам…

С Индейкой в провожатые Миколка-цыган напросился:

— На деньги, может, не продадут, дак я соболем рыскну, — командира обнадеживает.

И тоже на нарты.

Чупровского украденного жеребца съели. Пришлось цыгану с оленями спознаться. Хореем подцеливает, ворчит:

— А, мамынька, моя мамынька! Да поглядели бы твои глазыньки, на какой безобразьи родимо твое жигитует.

Отправили их.

Закупили они полмешка муки, шесть туш мяса да к упряжкам по паре свежих оленей добавили. Сытые едут, довольные: вот, гляди, обрадуют отряд.

Вдруг — выстрел по ним.

Оглянулись — с полдюжины нарт вдогонку идут.

— Алюры, родненьки! Алюры, золотки! — засуетился цыган с хореем.

Прикинул Индейко: не выиграть ему на этот раз оленьи гонки.

Поравнял свою нарту с Миколкиной, кричит цыгану:

— Скоро-скоро отряд ходи! Индейко стрелять будет!

И выпал из нарты.

Стрелял по оленям. Две упряжки остановил, остальные его обезоружили.

— Ваше благородье! — дуриком заорал подоспевший Митька Слюнтяй. — Ваше благородье! Это же наш Индей! Вот и Дунайко с ним! Дунай, на-х, на-х, на-х, — за-подманивал он собаку.

У офицера потемнели глаза:

— Чему обрадовался, долдон?! Пулю он тебе в башку не поместил?

— Пре-ат-личный стрелок! — забрызгал слюной Митька. — Мы с тятей со своим умыслом его в Обдорск привезли. Он бы знаете скольких этих кумоньков улобанил, кабы не гармошка… В ножик, в лезвие, на шесть шагов попадает!

— Неужто? — прищурился на Индейку офицер.

— Истинный бог! — перекрестился Митька. — Картече пополам рубится, а на ноже синие чатинки от свинца.

— Лю-бо-пыт-но…

Офицер снял с японской винтовки ножевой штык и воткнул его рукояткой в снег.

— Отмерьте шесть шагов и отдайте ему ружье, — на Индейку указал.

— Ястребин Коготь! Не подгадь! Не обстрами турковское оружие! — заприплясывал Слюнтяй.

Индейко выцелил, выстрелил, штык клюнулся в снег.

— Подайте, — приказал офицер.