Учите меня, кузнецы (сказы)
Шрифт:
— Разве иссякла тундра мехами, разве перевелись в ней белые олени? — задал сородичам последний вопрос Темный Ненец.
— Не иссякла тундра мехами, не перевелись в ней белые олени, — ответили Темному Ненцу сородичи.
…Известный всем в районном поселке милицейский старшина Иван Иванович, имеющий к тому же прозвище «Самособой», шел на жиденьком заполярном рассвете с дежурства домой. Шел, размышлял, чем жена угостит его: оленьим ребрышком или рыбной котлеткой? Чайку опять же крепкого — дна не видать «капитанского» — выпить жаждалось. И вдруг нежданно-негаданно регистрирует
— Эт-то што?.. — оторопел, приостановился, спросил сам себя Иван Иванович. — Это как понимать надо?
По улицам народ движется. Иному уж на работе надо быть, а он остановился и наблюдает, как Ильича, симбирца-волжанина, северянином обряжают.
— Ребята! Ребятушки… — дал голосом «петуха» Иван Иванович. — Вы это… само собой… чего удумали?
С постамента — слово по-русски, два по-ненецки, кое-как поясняют:
— Приказал Темный Ненец одеть Ленина в малицу. Худо ему на ветрах да морозе с голой головой. Зябко в одном пиджаке стоять в нашей тундре. Разве иссякла она мехами? Разве перевелись в ней белые олешки?
Окончательно растерялся Иван Иванович. С одной стороны посмотреть — теплом да любовью своей народ Ильича одаряет, с другой — нарушение же! Притом скопление публики… И посоветоваться не с кем — прямого начальства нет. Одному и немедля вопрос решать надо.
Оглядел Иван Иванович еще раз окрестности — сам один должностное лицо.
— Это что за стратегик такой у вас — Темный Ненец? По темноте, само собой, знаете чего натворить можно?.. А со скульптором вы согласовали?! Может, он в корне за основу не примет! Притом, местные власти есть, хоть и в командировке… Где он, ваш Темный Ненец?
— Хотел сам приехать… Заболел шибко. Нас послал. Сорок лет Ленина ждал…
— Не положено, ребята, поймите мое разъяснение, — принялся убеждать Индейкиных соплеменников Иван Иванович. — Вон, посмотрите! Вон, пожалуйста… Главный геолог экспедиции идет… Думаете, куртку, шапку, унты свои пожалел бы? А вон хирург! А вот начальник аэропорта… Да любой из здесь стоящих не токмо что форму — последнюю рубашку, как говорится… А не положено.
Стало быть, и не положено, раз старшина говорит. Трое суток добирались до своего стойбища Индейкины посланцы.
В сознании еще Темного Ненца застали.
— Отдали вы Ленину белых оленей?
— Отдали, — кивают.
— Стрелял ли он из моего ружья?
— Стрелял, — кивают. — Песцу в ушко попал.
— Приласкался ли к нему Четвертый Дунайко?
— Приласкался. Погладил Ленин его.
(Дунайко в соседнем стойбище оставлен был. Пусть в светлой вере умрет Темный Ненец, дружинник Индейко.)
Под утро забываться стал.
— Владимир Ильиць… Дунайко собака хоросая… хоросая… хоросая…
Похрипит, побулькает грудью и вдруг — песня:
Винтовоцька, бей, бей, Винтовоцька, бей!Вихри
— Скоро-скоро отряд ходи, Миколка! Индейко стрелять будет!
…Второй месяц пошел, как я дедушкой Нянем зовусь. И с ненцами, и с хантами, и с татарчатами передружился, и с селькупами. Теперь уж про себя песни слышу:
Дедко Нянь, дедко Нянь, Нам воробушка достань.А где я им в Заполярье достану воробушка?.. Смейтесь, огольцы этакие. Индейкиного внучка, однако, наособицу отличал. Сидим как-то в моей дежурке, и лепит он по памяти своего дедушку — Темного Ненца. Мне, ясное дело, любопытно. Вдруг задает мне Петрушка такой вопрос:
— А почему нельзя Ленину в малице? Почему заругался Иван Иванович?
Как ему объяснить?
— У скульптора, — говорю, — он без малицы отлит, и неправомочны мы…
— Не был он в тундре! — загорячился, заобижался на скульптора Петька. — Разве правильно это: в одном пиджаке, голова непокрытая… В тундре так никто не живет. И Ленину так нельзя.
А что, думаю… Может, им, ненцам, действительно нехорошо, несвычно в таком одеянии Ильича видеть? И не только для глаза — для сердца ущербно. Даже совестно, может быть. Ведь, ишь, говорят: «Разве иссякла тундра мехами?»
С этой догадкой отвечаю Петрушке:
— А ты вылепи его в малице! По-вашему, по-тундровому… И будет вериться всем: хорошо ему в тундре, тепло, родной и домашний он здесь человек. Олешки на север идут — он им вслед глядит, олешки с севера — он нарожденных оленят считает…
Не успел я досказать, схватил меня Петрушка за руки: губешки приоткрыты, побледнел, сполох в глазах…
— Пойдем! Пойдем, дедушка Нянь!.. — тормошит меня.
— Постой… Погоди, — выручаюсь я от него. — Куда пойдем?
— К памятнику. Посмотреть хочу!
— Завтра бы, Петушок… Поздно уж…
— Сейчас, дедушка Нянь!
Ну, оделись мы с ним, спустились на крыльцо и прямо под сияние угадали. Взыграло — полнеба горит.
У ненцев ни в сказках, ни в песнях про красоту эту дивную ни словечка не сказано. За обыденку им. А у русских старожилов сочинилось. Дни в это время коротенькие становятся, вот иная бабушка и догадывается: «Линяет солнышко, роняет перышки… Летят в полуночи, извиваются, и чудны светы с них изливаются: девушке-Весне — на сарафан, красну Лету — на узорчатый кафтан, Грому ярому — на радугу-дугу, Ване малому — сказал бы он «агу».
У таежных охотников своя песенка: не спят-де в такой час глухари. Со всех суков, со всех вершин тянут они свои шеи к сиянию. Бородки будто да брови на этом свету себе румянят-закаливают. А в сказе опять говорится, что это жар-птицы токуют. По-всякому наслышишься.
Стоим мы с Петькой перед памятником, а сполохи по нему струят, струят. И вызеленит его, и выкраснит, и серебряным маревом высветит. Петька свое выискивает, а я думаю.
Далеконько же, думаю, ты, Владимир Ильич, заселился. Ни от оленеводов, ни от геологов не отстаешь… Да что говорю: ведешь их!