Учитель (Евангелие от Иосифа)

Джин Нодар

В Лондоне, рассказал я, на одной из стрит, мне запомнился роскошный магазин сантехники. За дверью из сплошного стекла, на возвышении, обложенном белоснежным кафелем, стояли три унитаза. На тонких, как лебединая шея, подставках. Очень разные.

Но все — тоже белые и чистые. Как первый снег в тех местах, где не живут люди. Нет, как мечта людей, которые пока не начали жить среди людей.

Я стоял за дверью очень долго и, подобно другим, не решался войти вовнутрь. Пешеходы разинув рты останавливались, — и прежде, чем уйти, качали

головами. Может быть, потому, что унитазы казались им небывало красивыми. А может быть, потому, что — небывало чистыми.

Когда они стали вдруг ещё красивее и чище, когда три закатных солнечных луча протиснулись сквозь дверные створки и освятили три унитаза золотым нимбом, какой-то негр оттеснил меня в сторону, вошёл в помещение, поднялся на белый помост, вынул из ширинки чёрный член, — правда, большой, — и начал мочиться.

Сперва в один унитаз, потом — во второй, а потом — в третий.

Никто ему не мешал. Отмочившись, он сошёл вниз, вернулся к двери и исчез. Оставив после себя три жёлтых струйки, сбегавших на пол по белокафельной стенке помоста.

Заморгав, а потом сощурившись, Мишель спросила — можно ли ей рассказать об этом в печати. Нет, улыбнулся я, потому что рассказанное — неправда. То есть, магазин и унитазы — как раз чистая правда.

А насчёт того, что кто-то помочился — вымысел. Я, мол, хотел сделать это сам, но не посмел. Потому, что — не негр. И ещё потому, что спешил на свидание с Ильичом.

Француженка молчала, держала на отлёте погасшую папиросу и думала, конечно, не о том, чтобы стряхнуть с неё давно уже наросший на кончике пепельный столбик.

Мучился и Чиаурели. Пытался объяснить Мао — почему же всё-таки Христу в левой рамке связали руки. И осудили на казнь.

Факты Миша излагал правильные, но поначалу осторожничал. Не знал — как к ним при мне отнестись. И при Мао. Старался представить дело так, чтобы одновременно и похвалить главного героя, и оставить возможность его осуждения.

Иисус, мол, был еврей из провинции. И это видно по носу. Провинция называлась Иудея и подчинялась Риму. Который считал, что богов много, тогда как иудеи настаивали, что бог один.

Миша заметил с усмешкой, что, как, слава богу, сейчас выяснилось, правы были евреи. Потому, что бог губит больше людей, чем спасает. И если бы он был не один, никого из людей сегодня не было бы в живых.

Я не знал как среагировать, но Чиаурели добавил, что это не его мнение, а — евреев. Которые, возвращаясь, мол, к рассказу, считали, что единый бог уже давно и на все времена издал единый Закон. Незыблемый и всеохватный.

Римляне смеялись, но не трогали евреев: главное, дескать, чтобы те исправно платили подати, не посягали на центральную власть и не смущали друг другу души. Ибо смущённая душа — источник общественной смуты.

Подати евреи платили исправно, но с посягательством на власть и со смущением душ было сложнее. Центр сознавал, что евреи жестоковыйны и

держал их в узде благодаря римской армии и хитрому еврейскому правительству, Синедриону.

Этим хитрецам удавалось служить как римлянам, которые хотели править евреями, так и евреям, которые не хотели того.

— А поцему не хотели? — прервал его Мао.

Миша посмотрел на китайца такими глазами, как если бы ему принесли тыкву. Которую он не заказывал. Потому что не любит.

Потом опомнился и ответил, что уже ответил. Евреи жестоковыйны. А самые жестоковыйные среди них — ессеи. Социалисты. Из которых и вышел Иисус.

Ессеи — секта у Мёртвого моря.

Почему «Мёртвого», испугался Мао.

Чиаурели подумал и объяснил: много соли. Так много, что никто в этой воде не тонет. Даже самые жестоковыйные евреи. Мао поджал губы: тем более, мол, это море должно тогда называться не «Мёртвым», а наоборот.

Миша ответил наугад: его назвали так ессеи. Они мыслили иначе, чем остальные люди. Например, требовали свободы, равенства и братства. И отказа от роскоши. И служения Закону. Который, дескать, оболган и осквернён. Тем не менее, они понимали, что ничто вокруг невозможно изменить. А потому жили на отшибе.

Вдали от городской пыли.

Мао кивнул: я тоже доверяю деревне больше.

Миша ответил, что ессеи не доверяли и деревне. Жили в пустыне. С надеждой, что когда-нибудь произойдёт чудо — придёт спасение. Не только, дескать, рухнет Рим и евреи обретут свободу, но человек станет чище. Что случится не раньше, чем придёт Спаситель.

Который, между тем, медлил.

Почему, собственно, Иисус и объявился.

Назвав себя не только Спасителем, но и Царём. В течение трёх лет он пытался убедить в этом иудеев, прибегая к разным «чудесам». Например, превращал воду в вино.

Какую воду, спросил Мао на всякий случай, морскую? Нет, питьевую, ответил Миша.

Или ещё накормил в пустыне пять тысяч человек пятью буханками хлеба и двумя рыбёшками.

Пять тысяч? — не поверил Мао. Именно, кивнул Миша. Не считая женщин и детей.

Мао задумался о чём-то своём, но спросил о другом. Причём, не ожидая ответа: а почему «не сцитая зенсцин и детей»?

Миша поэтому и не ответил. Понял, что вопрос был задан праздный. Сказал только, что Иисус творил и врачебные чудеса.

Какие именно? — оживился Мао и шепнул что-то переводчику.

Миша вспомнил самое яркое чудо: оживление мертвеца по имени Лазарь.

Целиком? — спросил Мао. Мог ли, дескать, Иисус оживлять органы? Отдельные, но важные.

Любые! — гордо ответил Миша.

Мао собрался было перейти к отдельным органам, но я жестом велел Мише не тянуть — и он перешёл к рассказу о христовых проповедях. Иисус учил, мол, чистоте сердца, любви, миролюбию, всепрощению и презрению к богатству.

Мао снова одобрил услышанное кивком головы. Спросил при этом: а к какому строю призывал наш герой?