Учитель (Евангелие от Иосифа)

Джин Нодар

— Товарис Сталин прав! — объявил он вдруг через Ши Чжэ. — Немнозко вонюций!

Мишель снова подвинулась к столу; теперь — прищемив ноздри.

— И оцень некрасивый! — дохнул на неё Мао. — Слиском больсой нос!

— Во Франции нос считают органом мудрости! — ответила она, не отнимая пальцев от ноздрей.

Мао рассмеялся:

— Поэтому вы и деєрзите пальцы на своём носике, да? Хотите его вытянуть, да?

Чиаурели переглянулся со мной и рассмеялся.

Довольный своей шуткой, Мао снова свесился

над картиной. Теперь уже с таким видом, как если бы она была военной картой.

— Не подсказывайте! — мотнул он тыквой, хотя все молчали. — Сам визу! Слева — Христос идёт с завязанными руками. В середине есцё один Христос, такой зе, висит на кресте. Мозет быть, зивой. А мозет быть, узе нет. И есцё один несёт крест. Зивой. И, казеця, есцё один. Тозе зивой. И есцё один. Справа. Но мёртвый.

Мишель засуетилась. Мао пальцем запретил ей подсказывать.

— А Церцилль сказал, кто настоясций? — спросил он меня.

— Сказал, — ответил я. — Все.

— Все?! — не поверил Мао, но как только Ши Чжэ что-то тихо ему сюсюкнул, добавил. — Понимаю! Это один и тот зе Иисус! Настоясций. Сперва зивой, потом умираюсций, а потом узе мёртвый!

— Правильно, — кивнул я. — В этой последовательности.

— А вот есцё раз мёртвый! — обрадовался Мао. — На дереве!

— Это не он, — огорчил я его. — Это ученик. Иуда. Повесился.

— На каком основании? — возмутился китаец.

— Основания были. Поверьте!

Мао поверил молча: решил, видимо, что эти основания огласке не подлежат. Особенно — при даме. К которой и повернулся:

— А вы сказали, цто Иисус не мёртвый! Дазе если на этом дереве, как сказал товарис Сталин, висит не он, а уценик, всё равно — кто на кресте? Он! Знацит, хотя бы один раз он был мёртвый! — и рассмеялся. — А один раз — достатоцно!

— Не всегда. Иисус был мёртвый, но потом опять стал живой, — помог француженке Чиаурели. — Это произошло позже. После того, как умер. Не одновременно.

Мао задумался, но потом согласился с художником. Правда, по другому поводу:

— Время — оцень вредная весць! Оно месает всем весцам происходить одновременно. Цто оцень плохо. Хузе, цем если бы они не произосли вообсце!

— Это хорошая фраза! — улыбнулся я ему. — Время всегда во всё вмешивается. Кстати, один историк выражался так: правильные вещи случаются в неправильное время. А остальные правильные вещи вообще не случаются. Этот дефект исправляют историки.

Мао рассмеялся:

— Мы тозе мозем! Марксисты!

— Это тоже хорошая фраза! — кивнул я. — Но более хорошую вы сказали раньше. «Кто такой Иисус? Неизвестно!»

Мао обрадовался, но поправил:

— Я сказал — неизвестно мне.

— Вот это как раз неправильно. Потому, что есть люди, которых все знают. А знают потому, что знают их все. Христос — самый из них знаменитый. И если вам кажется, что вы не

знаете его, — значит, он такой и есть. Знаменитый, но никому не известный… То есть — как сказать? Гениальный… И — как ещё сказать…

«Скрывающийся, — добавил я про себя. — А потому и коварный. Как всё, что нам не известно.»

Несмотря на то, что последние слова я не произнёс, настала пауза, во время которой никто не посмел с кем-нибудь переглянуться. Я, однако, чувствовал, что — хотя выразился вслух непонятно — иначе не выразиться.

Я снова выбрался из кресла и подошёл к выходу на веранду. Белки, сиганувшие недавно прочь от меня, вернулись и жались теперь мордами к щели под стеклянной дверью. Видеть меня они не могли. Только слышать.

— Вот что, товарищ Мао, — рассудил я наконец. — Вы очень умный человек, и поэтому вы знаете Христа. Из практики. Как любого другого человека. Или бога. Но вы совсем не доверяете теории… А это жалко…

Я вернулся к креслу, но не опустился в него:

— Если бы доверяли, то знали бы, что всё известное пространство, а также неизвестное, есть проекция другого. Крохотного. Между ушами.

На всякий случай, я кончиком трубки напомнил Мао, где у меня — а теоретически у всех — находятся уши.

— Вот вы сказали, что не знаете Христа. Чего вы не знаете — это не Христа, а его легенду. Но нам с вами знать её очень важно. Потому что этот мир, а особенно тот, — кивнул я в сторону Мишели, — стоит как раз не на ките, о котором вы говорили, а на этой легенде. Без неё ему стоять не на чем.

Я зашёл за спину к Чиаурели:

— Миша — хороший режиссёр.

— Оцень! — кивнул Мао. — «Падение Берлина».

— Неправильно: «Падение Берлина». Берлин, значит, стоял, стоял, но не устоял. Пал.

— Правильно! — ещё раз кивнул Мао. — Пал!

— Берлин — это часть Запада. И если бы вы доверяли теории, — то знали бы, что никакая цепочка не сильнее своего слабого звена. Наоборот, — всякая цепочка слабее своего слабого звена. А Берлин был самым сильным звеном…

— Это не теория, это — практика! — обрадовался Мао.

— Запомните в любом случае. А Миша расскажет вам быстро по моей картинке эту легенду про Христа. И пока рас-скажет, — мы с Мишелью поговорим о жизни. Посюсторонней.

64. Бог велик, но злонамерен…

Мы с Мишелью действительно начали было говорить о жизни. Но не посюсторонней. Я спросил её — какая погода в Париже. Ответила, что погода там иногда меняется.

Потом спросила она. Что мне понравилось в Париже? Я ответил, что в Париже не бывал. Ни на одном бульваре или сквере. Был зато в Лондоне. На всех главных стритах.

Она спросила — что же мне запомнилось в Лондоне?

Я устал и решил покуражиться. Хотя описал сцену точно. Даже точнее, чем в жизни.