Удар иглы
Шрифт:
– Бьет турку и в хвост и в гриву за Дунаем. Намедни отхватил Тульчу и Исакчу со всем их флотом, – и неожиданно, вовсе не по уставному, казак обратился к командующему:
– Нам бы, отец родной, вместо казачьих пик ружьишки какие ни есть да пушечки – дали бы этой турке горячую порку и тут.
Я уже не услышал, что ответил Александр Васильевич, поскольку меня отвлек разговор двух старых казаков, стоявших рядом в праздной толпе любопытных, сбежавшихся посмотреть на встречу Суворова со своим любимым полком.
– Помнишь, побратим, ту зиму, когда по слову Суворова вернулись мы с турецкой стороны из-за Дуная и Польши, из разных мест
– Как же можно не помнить такого?
– А помнишь, друже, как в конце февраля на плацу перед крепостью Кинбурн Суворов вручал нашему первому атаману войска Сидору Белому драгоценные регалии бывшего запорожского войска – большое кошевое знамя с лучезарным солнцем в центре и малые куренные знамена Запорожской Сечи?..
– Как же не помнить? Даже скажу, сколько знамен куренных было – тридцать восемь! Тем летом приняли мы боевое крещение при разгроме на лимане турецкой эскадры. Помнишь, как пылал адмиральский фрегат? Да еще флаг самого Гасан-паши захватили. Доброе было времечко, добрая забава…
– Да! Вот только не уберегли тогда нашего вожака атамана Белого…
– Вечная память Сидору Ивановичу – и пусть земля ему будет пухом!
– Да уж… Зато сполна отомстили мы за него под новым наказным атаманом Антоном Головатым. Взяли штурмом укрепленный остров Березань, захватили склад оружия и продовольствия. И остались турки в Очакове без всего – голы как соколы…
Взирая на монолит казачьего войска, слушая разговор стариков, я волей-неволей припоминал особую милость нашей государыни, проявленную к этому войску. Еще летом 1775 года Екатерина Вторая повелела сформировать в дополнение к уже имевшейся у нее личной гвардии – кавалергардам, еще две особые конвойные казачьи команды – Чугуевскую и Донскую. Набором в эти привилегированные команды занимался лично его светлость князь Потемкин. Григорий Александрович постарался угодить императрице и выбрал в лейб-конвойцы отменных хлопцев, всех как на подбор красавцев-удальцов. И мундиры им скроили соответствующие. Но и эти казаки, что стояли теперь перед Суворовым, были не хуже своих собратьев, служивших при дворе. Орлы!
Переполненный впечатлениями от увиденного, я вернулся в нашу с капитаном Терехиным палатку и сразу почувствовал неладное. Пахло горелым, а в углу… лежало распростертое тело моего приятеля. Наклонившись над ним, я обратил внимание на его распахнутый мундир и пропитанную кровью рубашку. Когда отвернул ворот и обнажил грудь убитого, содрогнулся. Снова, как и год назад, увидел страшную отметину – круг и полосу под ним. Метка самого дьявола. Рядом на серебряном блюде лежала кучка пепла от сожженных бумаг. И все же один из краев бумаги, обуглившись, не сгорел до конца. Я взял его и осторожно расправил в руках. Тут до меня дошло: убийца сжег карту минных подкопов у Измаила.
Вечером я, тупо уставившись на догорающую свечу, лежал в своей палатке. Мысли одолевали невеселые о погибшем товарище. Эх, Терехин, Терехин!… Ты боялся артобстрелов и имел на это полное право. Мне вновь стало стыдно за то минутное чувство презрения к нему за это. У Терехина остались в Тульской губернии мать и две сестры, которые души в нем не чаяли, гордились бравым капитаном. Для них весть о его смерти будет страшным потрясением.
Тут неожиданно полог палатки распахнулся, в проеме на фоне закатного неба возникла темная коренастая фигура. Рядом со мной лежала сабля Терехина. Успею ли я
– Иван Алексеевич, что с вами?
Голос этого человека был мне знаком. Он не походил на скрипучий бас барона и принадлежал капитану Вепреву – доброму приятелю Терехина.
– О, капитан, вы напугали меня… Видите ли… Я почувствовал, что краснею от сознания того, в какой дурацкой ситуации оказался.
– Не объясняйтесь, я все понимаю. Смерть товарища, причем при таких странных обстоятельствах, может выбить из колеи любого.
В тоне Вепрева не чувствовалось и тени насмешки, а лишь сочувствие и понимание. Действительно, не так уж глупо выглядело мое поведение даже на посторонний взгляд. А если бы он еще знал, как обстоят дела на самом деле…
– Хотел бы пригласить вас помянуть нашего боевого Друга, капитана Терехина. Собрались самые близкие его товарищи, мы хотели бы видеть и вас.
– О да, конечно!
У костра собралось человек десять, с большинством из которых Терехин успел меня познакомить. Лица были угрюмыми, торжественными. Говорили мало, скупо. Добрыми словами помянули капитана.
Как-то недовольно потрескивали поленья, капризный костер то затухал, то своенравно поднимался к небу, рассыпая вокруг искры, будто наотрез отказывался повиноваться людям. По мере того как количество выпитого росло, языки развязывались, и опостылевшее всем многомесячное ожидание смерти отступало куда-то во тьму, за Дунай. Кто-то наконец рассказал скромный, немного грустный анекдот Но потом снова на лица легла тень – разговор опять зашел о смерти Терехина. Выдвигались самые разнообразные предположения, но я заметил, что присутствующие стремятся свести все к причинам заурядным, обыденным – месть, любовь, поединок, старые счеты, ну, в крайнем случае, турецкий лазутчик. Оно и понятно: война – вещь простая, чуждая хитросплетениям, она диктует образ мыслей и действий всем, кто в ней участвует.
Из общего тона и настроений выделялся казачий офицер со странной фамилией Перебийнос. Это был здоровенный рубака с пышными усами и ровными белыми зубами, из тех, от одного вида которых приходят в ужас солдаты, пожалуй, всех армий мира, ибо по боевым качествам казаку трудно кого-нибудь противопоставить.
Он хмурился и, наконец, произнес:
– Ох, не верится во все это. В гибели капитана чувствуется некий рок, тайна. У меня на такие случаи нюх. И я бы многое дал, чтобы сорвать покров с этой тайны. Дознаться бы, кто убийца – я бы уж нашел способ, как отомстить злодею за его поганое действо!
– Скоро нам будет не до тайн, – буркнул Вепрев. – Если этот упрямый осел паша не сдаст крепость, весело нам всем придется.
После этих слов повисло общее молчание.
Окончательно стемнело. Офицеры начали расходиться, и, наконец, остались мы вдвоем с Перебийносом. Он задумчиво тыкал ножнами сабли в тлеющие угли, от чего в разные стороны рассыпались искры. Я внимательно следил за ним. Этот человек вызывал у меня симпатию и доверие. Сильный, уверенный в себе, Наверное, верный и надежный товарищ. Может, именно в его лице я найду советчика и помощника. Ведь со смертью Терехина мне не только некому излить свою душу, но никто даже не сможет засвидетельствовать мои честность и порядочность, коли уж начнутся разбирательства по этому делу. И я решился.