Удар Молнии
Шрифт:
Еще не бросили спичку, еще не вспыхнуло пламя, но Глеб неожиданно во всей реальности ощутил огонь и увидел живого человека, сгорающего, умирающего на его глазах. Картина была настолько осязаемой, что от яркого пламени, от пронзительного света заболели глаза и в ушах затрещало, загудело, утробно заухало, как на большом пожаре. Между тем мучители вышли из машины, загоготали одобрительно, с предчувствием забавы, кто-то сделал факел и запалил ярко-красный язычок огня, в прицеле отмеченный почти белым кругом, горящей звездой, осветившей всех экзекуторов.
Глеб понимал, что надо все это выдержать, чтобы не выказывать позицию, но палец сам сдвинул предохранитель, другой же лег на спусковой крючок. Факельщик после скрытого глушителем выстрела сел на землю и выронил огонь, остальные
Стало тихо, и выкатившаяся половинка луны уронила свет на автомобильную площадку, расчертив ее длинными тенями. Хриплые, стонущие звуки исходили только со стороны туалета, и потому Глеб краем площадки подобрался к нему, нащупал воняющую бензином дверь и рванул на себя. И тут же по лицу что-то мазнуло, вывалились человеческие ноги: связанный человек был всажен головой в «очко»…
Но то, что он увидел при свете фонарика, когда вытащил жертву из туалета и положил на землю, вызвало отвращение и рвотный позыв. Глеб повидал всякого — разорванные тела, почерневшие, растянутые человеческие кишки, напоминавшие веревку, разбитые головы с ошметьями мозга, похожими на цементные кляксы, но все это было последствием взрывов, действием крупнокалиберных пуль и осколков. Ему никогда не приходилось видеть результатов рук человеческих: у жертвы был снят скальп, обрезаны уши, выколоты глаза и рот — в прямом смысле — до ушей…
И он еще был жив, в горле клокотала кровь, резко вздымалась грудь, сжимались и разжимались кисти связанных за спиной рук. Глеб разрезал веревку, и человек неожиданно вскочил на ноги, побежал, как заведенная игрушка, ударился о стальной бордюр смотровой ямы, откинулся навзничь, захрипел и засучил ногами, будто продолжал бег.
У Глеба вдруг проснулся комплекс молодого бойца: его вырвало, и хорошо, что пил одну лишь воду. Враз ослабели ноги, закружилась голова и луна растроилась перед глазами. Человек на земле вертелся, как эпилептик, хрипел и шамкал огромным, звериным ртом с обнаженными зубами. Это была агония, последние мгновения жизни, уже не осознанной, обезболенной, существующей лишь за счет работы мощного, рассчитанного на целое столетие сердца. Не отдавая себе отчета, Глеб поднял с земли горящий факел и метнул его к туалету. Пламя взметнулось столбом и осветило стоянку смерти, а он странным образом обрадовался огню, протянул к нему руки и стал греться, поворачиваясь то лицом, то спиной. Скоро бензин выгорел, дымно и тускло занялись доски, ветер понес искры вниз по склону, и вместе с угаснувшим светом отлетела душа человека у смотровой ямы. Глеб тяжело помотал головой и, стараясь не смотреть в сторону мертвых, ушел к ступеням, ведущим к шашлычной, сел и долго глядел на побелевшую яркую луну.
Он никогда не терял самообладания, даже в самом первом бою. Разве что были некие провалы во времени, когда часы пролетали мгновенно, со скоростью и визгом невидимых пуль, и казалось, жизнь в такие моменты движется толчкообразно, повинуясь биению крови. А потом все проходило, и из глубин охолодевшей души вырывался поток, фонтан неуемной, ребячьей радости — пронесло! Пролетело мимо! Не зацепило!.. И сейчас не было никаких причин впадать в уныние или отчаяние, разве что снова придется оставить позицию и переместиться в другое место, куда-нибудь за село, потому что наутро сюда обязательно кто-нибудь заглянет, увидев с дороги разбросанные по площадке трупы. Ко всему прочему, в руках
Глеб чувствовал тягучее, оцепенелое безразличие ко всему, в том числе и к собственному положению. Эмоциональный всплеск угас, как только палец снялся со спускового крючка. Все теперь вызывало ощущение мерзости, особенно стол в беседке, где среди зелени, кусков мяса и разлитого кетчупа валялся коротковолосый окровавленный скальп и проткнутые, пришпиленные тонким ножом человеческие уши. Он долго сидел на краю смотровой ямы, зажимая в себе рвотные позывы, старался отвлечься какой-нибудь мыслью, воспоминанием, но обожженное, скальпированное сознание казалось тоже нанизанным на лезвие ножа и ничего в эти минуты не содержало, кроме физиологического отторжения происходящего. Дощатый туалет догорел, развалился, рассыпался пятном тлеющих углей, мимо проскочило несколько одиночных машин, потом в стороне села затрещали автоматные очереди, стволов десять одновременно. То ли стрельба, то ли движение на дороге сдули оцепенелое состояние, Глеб почувствовал холодный ветер, заметил звезды над головой, отблеск ушедшей за гору луны, и вместе с ощущением реальности вернулось желание жить, двигаться, действовать — привычное, знакомое желание, однако к нему примешалась, приплелась тонкая и жгучая нить мстительности.
— Ну, с-суки, — бормотал он, собирая оружие убитых. — Все, хватит… Доигрались, догулялись…
Он словно заражался ненавистью от побежденного противника, напитывался его состоянием кровной мести — а это несомненно была месть! Она ничего не имела общего с воинским духом, наверное, потому и не приносила удовлетворения, победной радости. Глеб выехал со стоянки, включил дальний свет и погнал машину в сторону села. Старая «Волга» ревела, как БТР, под капотом оказался не родной, мощный двигатель, выносящий громоздкий автомобиль на любую горку без всякого напряжения, и это придавало сил и тяжелой, злой уверенности.
На подъезде к селу он выключил фары и сразу же увидел большой костер, полыхающий возле укрепленного железобетонными блоками поста ГАИ. Вокруг мельтешили, расплываясь в огне, человеческие фигурки, больше похожие на ночных мотыльков. Свернув на обочину, Глеб остановился, достал бинокль: вокруг костра шло гульбище, кажется, плясали горский танец, соединившись в круг, потрескивали автоматы, и белые следы трассирующих пуль уходили в небо вместе с искрами. Приблизившись метров на сто, он еще раз оценил обстановку, пересчитал пляшущих — около двадцати человек, пьяные, краснолицые, чем-то напоминающие американских индейцев, разве что вместо перьев — пятнистый камуфляж.
— Ну, доигрались, сволочи, — пробормотал Глеб, доставая из машины оружие. — Сейчас спляшете…
Он ушел с дороги далеко в сторону, поближе к селу, выбрал позицию и, встав на колено, как будто в условиях полигона, засадил гранату в костер. Взрывом разметало и почти затушило огонь, разлетевшиеся головни замерцали во тьме сотнями черт и точек. Отбросив пустую трубу гранатомета, Глеб схватил автомат и веером, от живота, разрядил весь магазин. От блок-поста послышался визг, стон, надрывный крик, запоздало и беспорядочно прострекотал автомат. Тем временем Глеб уже прыгал по камням в сторону дороги, к машине, на бегу замечая, как вздыбился столб огня от взорвавшегося автомобиля у поста — одного из многих, вкривь и вкось стоящих по обочинам. Пламя высветило круг, в котором бегало несколько человек, поливая очередями то место, откуда стрелял Головеров.
Он же зашел теперь к ним сбоку по дороге и хладнокровно расстрелял оставшихся одиночными выстрелами. Посидел на проезжей части, выждал, когда стихнет крик умирающих, и валкой походкой двинулся к блокпосту…
Скорее всего, это была ночь кровной мести, ночь «длинных ножей»; неведомая зловещая рука отворила шлюз беспредела и зверства, ввергла человеческий разум в первобытную дикость, ибо ничем иным невозможно было объяснить зрелище, скрытое за огнем, за строем танцующих пьяных людей. У блок-поста, на бетонной площадке валялись обезображенные трупы стариков, мужчин и женщин, детей и старух, убитых одинаково — ударом ножа по горлу…