Удельная. Очерки истории
Шрифт:
На Рождество все ребята нашей улицы собирались у Тихомировых дома, наряжались кто во что горазд, красились углем, надевали маски и ходили по квартирам ряжеными, пели песни и просили подарки. Возглавлял всю нашу коляду все тот же Котька. Он выступал впереди всех, в обезьяньей маске, рычал и протягивал маленькую плетеную корзиночку, в которую нам бросали монеты.
...21 января 1924 года Таня пришла из школы и сказала, что умер Ленин. Я уже много слышал о нем, как о защитнике всех порабощенных народов, и мне было очень его жаль.
Через несколько дней Таня сказала, что ее приняли в комсомол, что она будет теперь в первых рядах борцов за дело Ленина, за дело рабочего класса.
– Я теперь комсомолка, – сказала
Мама и папа не были очень религиозными и считали, что надо идти в ногу со временем, поэтому с таким предложением Тани согласились. Папа снял иконы, связал их веревкой и спрятал под шкаф...
Летом 1924 года я пошел в первый класс – в 168-ю школу. Она размещалась в трех зданиях. Главный корпус – двухэтажное здание с кирпичной вставкой, в котором на первом этаже располагался спортивный зал, а на втором этаже – зрительный зал со сценой; здесь учились 6—9-е классы. Двухэтажное здание бывшей «Лепты» на Объездной улице, где учились 3—5-е классы. А третье двухэтажное деревянное здание, где учились первые и вторые классы, находилось на Болотной улице...
Во втором классе у меня появилось много друзей. Конечно, лучшим другом был Колька Чернобровкин. Отец у него был пьяницей, мать – прачкой, жили они очень бедно. Но Колька был, по-видимому, самый способный ученик в классе: он хорошо рисовал, почерк у него был на редкость красивый, он даже мог играть на рояле, хотя его никто не учил. Но Колька был и самым страшным сорванцом и заводилой. При этом ему, как правило, удавалось оставаться в тени и избегать наказания.
С Шуркой Федоровым я катался на коньках и в переменку дрался «до первой крови». Отец у него был пожарным, и жили они в доме пожарной части на Выборгском шоссе, около Удельнинского парка. В дальнейшем, в 1930-х годах, Шурик был известным футболистом международного класса.
Мейронис – сын профессора. Он был очень близоруким, да еще и косоглазым, носил очки с толстыми линзами, но башка у него была отличная, учился хорошо. В раннем детстве он жил с родителями в Германии и поэтому умел говорить по-немецки. Вел он себя слишком аристократически для нашего брата-сорванца, поэтому мы его иногда колотили...
Петька Филиппов – тоже сын профессора Политехнического института, был тоже аристократ, но в отличие от Мейрониса – рубаха-парень, и мы его любили. Колька Гросс был сыном писателя. Он был самым большим среди нас, второклассников. Как-то он принес в класс рукопись одного из нецензурных стихотворений Ивана Семеновича Баркова...
Второй класс я окончил с хорошими отметками, и даже за поведение получил «удовлетворительно». А вот в третьем классе мне стало как-то сразу трудно учиться. Во-первых, появились диктовки по русскому языку, и, как я ни старался, делал много ошибок. Во-вторых, я не умел аккуратно вести тетради: писал грязно, вырывал листы, переписывал и опять делал кляксы.
На синих обложках тетрадок были нарисованы портреты наших партийных руководителей – Ленина, Троцкого, Бухарина, Рыкова, Луначарского, Зиновьева и других. Я иногда пририсовывал им усы, бороды или одевал в парики. А на задней стороне обложки перечислялись мировые открытия великих ученых. Как правило, в этих длинных перечнях были французы, немцы, англичане, даже итальянцы, тоже не русские. Чтобы восполнить русский приоритет, я зачеркивал, например, фамилию Ньютона и вписывал Петьку Филиппова, зачеркивал Торричелли – вписывал Кольку Чернобровкина. Мои тетради ходили по рукам, ребята хохотали, а в результате Кольку прозвали Торричелли, а Петьку – Ньютоном...
В четвертом классе меня наконец приняли в пионеры. Теперь я тоже, как и Таня, встал в первую шеренгу строителей коммунизма. Я гордился тем, что именно наша страна первая прогнала у себя капиталистов, тех, кто не работал, а
Теперь я раз в неделю ходил на пионерские сборы, которые проходили в старом деревянном особнячке недалеко от Серебряного пруда. Там мы пели патриотические песни, от которых у меня всегда мурашки бегали по спине, маршировали с красным знаменем отряда по близлежащим улицам, оглушая всю округу барабанным боем и звуками фанфар. Иногда к нам в отряд приходил военинструктор, он приносил с собой боевую винтовку образца 1891 года, и мы изучали ее устройство.
Понимали, что изучать военную технику, оружие нам необходимо, ведь нашу страну окружают враги, надо было готовиться к защите первого в мире пролетарского государства. Готовились мы и к химической войне, изучали отравляющие вещества, такие как иприт, хлор, люизит и другие, отрабатывали приемы первой помощи раненым и при поражении газами.
Каждый сбор заканчивался построением на линейке и пением Интернационала. Все было воинственно и отважно... Пионерская организация оказала на меня безусловно положительное влияние, но вместе с тем внесла в мою жизнь много противоречивых чувств. С одной стороны, во мне проснулось гражданское чувство – идея борьбы за счастье всех людей на земле. С другой стороны, я слышал в воинственных словах «на смертный бой» как бы призыв к жестокости и насилию, к уничтожению врагов. И где-то внутри у меня таилось пока безотчетное, неясное, но несогласие. Ведь еще бабушка воспитала меня так: «Все живое на земле создано Богом и никого нельзя убивать, это грех». А тут на сборе пионерского отряда говорилось совсем другое: для счастья всех людей надо уничтожать врагов. Правильно ли это? Я стеснялся высказывать свои сомнения вслух, боясь, что меня посчитают недостаточно воинственным пионером...
К концу 1920-х годов Павловская улица постепенно теряла свой первоначальный вид. Заборы развалились, скамейки у ворот, да и сами ворота сгнили – никто за ними не смотрел уже больше десяти лет. Палисадники внутри двора тоже все развалились. У кого из жильцов заборчики были под окнами, старались их поддерживать, а общий забор, ограждающий старый бурковский огород, вообще сгнил, и никто не пытался его даже чинить. Дома тоже потеряли свой прежний вид: крылечки развалились, водосточные трубы сгнили, краска на стенах облупилась, все стало серо и буднично. На зато все это стало наше – народное... На бывшем бурковском огороде устроили сначала детскую площадку, а потом и площадку для игры в рюхи, где по вечерам играли взрослые, а мы, ребята, с удовольствием наблюдали за их игрой...
Бывало, вся наша компания соседей, в которую входили и мы, ребята, ходили гулять в Сосновку, а иногда и дальше, в зависимости от погоды и настроения. В те годы лиственный лес за Ольгинской улицей вырубили, и на его месте организовали лагерь Осоавиахима, где была парашютная вышка и стрельбище. По воскресеньям здесь было особенно многолюдно и празднично. Все гуляли большими семьями, с детьми или такими компаниями, как наша. Отсюда вдоль Сосновки мы выходили на Поклонную гору, к бадмаевской даче.
Потом шли озерами... Берегом озера мы направлялись к Шуваловскому кладбищу, поднимались к могилам моей бабушки и тети Саши, отдыхали на скамеечках у паперти церкви и тем же путем возвращались домой. На обратном пути мама покупала нам сдобные булочки у лотошников, или мы останавливались у голубых сундучков мороженщиков и ели ароматное мороженое... Такие прогулки были просто отличными. Ведь весь Старопарголовский проспект, да и Выборгское шоссе от Поклонной горы до Шуваловского кладбища утопали в зелени, движения транспорта по ним практически не было никакого, кроме празднично гуляющей публики, да редких верениц чухонских лошаденок, запряженных в крестьянские телеги...