Удерживающий Апокалипсис
Шрифт:
– Видать, не сделали, – подытожил француз.
Эк у него ловко вышло нашенское «видать», покосился на иностранца Павел Григорьевич.
– Ну что, приглашать князя-то? – подал голос Андрюшка.
– Ты ещё здесь, бестия? – вскинулся Гусятников. – Чтоб мигом устроили гостя.
– Кучер-то, поди, тоже иностранец был? – глянул на француза помещик.
– Русский, из поморов.
– Раскольничьей веры, значит, – догадался Гусятников. – Наш-то православный поп его отпевать не имеет права. Да уж теперь всё едино,
– Католик.
– Как там папа в Ватикане? – проявил осведомлённость Павел Григорьевич.
– Не тужит, – отозвался Франсуа Баррье.
По дороге к усадьбе пылила карета. На месте кучера размахивал вожжами и посвистывал китаец. Шапка на его голове сбилась на затылок, лицо покрылось потом. Экипаж влетел во двор, сделал полукруг и остановился у входа в дом.
– Батюшки светы, жёлтый-то какой! – ужаснулась дворовая девка Ефросинья. – Может, больной какой? Желтуха там или ещё что?
– Дурёха ты! – засмеялся стоявший с ней мужик лет двадцати пяти. – Таким его Господь сотворил. А глаза какие узкие, видала?
– Повезло же нам, Семёнушка, что мы не такие, как этот басурманин!
Ефросинья прижалась к могучему плечу Семёна. Мужик сгрёб её широченными лапами.
– Если б ты такая жёлтая была, голуба моя, я б не поглядел в твою сторону.
– Иди врать-то! – хихикнула Ефросинья. – Тебе лишь бы бабу, а жёлтая она или зелёная…
Китаец соскочил на землю и бросился открывать дверь кареты. Из экипажа выглянул Дерюгин. Он окинул взглядом усадьбу, надворные постройки и таращившихся на него крестьян. На центральную лестницу вышел Франсуа Баррье.
– Помещик Гусятников Павел Григорьевич счастлив видеть ваше сиятельство в деревне Медное, – доложил француз.
– Медное? – переспросил Дерюгин, опуская начищенный ботинок на землю. – Недурно. Распорядись, чтоб занялись телом.
– Сию минуту.
Из дверей показался Гусятников.
– Слыхал, слыхал уже, ваше сиятельство, – сокрушался помещик. – Живёшь и не ведаешь, что Господь на завтра уготовит. Говорил же лодырям починить мост!
– Так бывает, – смиренно согласился Вольдемар Евпсихиевич. – Надеюсь, Матвей Рогаткин обретёт покой на тверской земле.
– И не сомневайтесь, ваше сиятельство, – заверил Гусятников. – Прошу сюда, – помещик сделал приглашающий жест. – Не желаете откушать?
– Премного благодарен, – ответствовал Дерюгин, входя в дом.
За столом Гусятников поднял стопку с анисовой водкой и сделал скорбное лицо.
– Ну, за безвременно почившего, – он возвёл глаза к потолку. – Земля ему пухом.
Вольдемар Евпсихиевич опрокинул стопку и потянулся вилкой за огурчиком.
– Издалека путь держите, ваше сиятельство? – поинтересовался Павел Григорьевич. – Из столицы, поди?
– Из Санкт-Петербурга, – подтвердил князь.
– Что там слышно про Турецкую кампанию? В «Обывателе» пишут, Суворов
– Басурманину тяжко придётся, – заметил Дерюгин, берясь за зелёные щи. – Суворов шутить не любит, да и наверху тоже не дураки сидят.
– Это верно, – кивнул Павел Григорьевич, но сомнения его всё же глодали. – Что в Питере?
– Всё то же, – сказал Дерюгин, приканчивая щи. – Лето – мёртвый сезон, все разъехались по усадьбам. С осени возобновятся балы.
– Вам-то, поди, не до балов? С вашей-то миссией!
Князь оторвался от тарелки. Гусятников опустил глаза:
– Виноват, ваше сиятельство.
– Ничего. А что у вас в Медном?
– Да что у нас? – отмахнулся помещик. – Лето – жаркая пора. А по осени мы с помещиком Силантьевым охотимся с борзыми. Я вообще-то не любитель, но Тимофей Игнатьевич пристрастил. Когда с ружьишком на болота за утками. Вы не любите?
– Времени нет, – улыбнулся Дерюгин.
– Понимаю, – склонил голову Гусятников. – Как щи? Удались? Анфиса у меня – клад. Любую безделицу так приготовит – язык проглотишь. Ну, теперь со свиданьицем?
Павел Григорьевич поднял стопку.
– Мозги в пикантном соусе, прошу покорно, – сказал он, выпив. – Весьма нежное кушанье. Сейчас подадут ростбиф с крокетами и расстегаи. На десерт изволите трубочки миндальные и мессинские конфекты.
– Есть у вас толковые мужики? – спросил Дерюгин, насытившись.
– Толковых много, – заверил Гусятников, протягивая гостю курительную трубку. – Есть и по плотницкой части, и по кузнечной.
– Что делать без кучера, прямо не знаю, – посетовал Вольдемар Евпсихиевич, затягиваясь дымом. – Найти человека, имеющего призвание к лошадям, сложно. Возьмёшь пьянь, а потом пожалеешь, что взял. Не продаются у вас лошадники?
Павел Григорьевич склонился над картофелем с шампиньонами.
– Есть один, – ответил он. – Вот, извольте прочесть.
Гусятников подал Дерюгину последний номер «Обывателя». Князь нашёл глазами нужное объявление:
«В деревне Медное продаются две молодые девки. Грудастые. Шьют и стряпают. Цена им тысяча рублей. Продаётся тут же мужик. Знает лошадей и колымажный промысел. Молодой, видный, непьющий. Пятьсот рублей. В Медном же продаётся стая гончих собак, числом двадцати, да бык. По сходной цене».
– Это что же, вы продаёте? – поинтересовался Дерюгин, опуская газету. – Как раз то, что мне надо.
Вольдемар Евпсихиевич заглянул в объявление:
– «Мужик. Знает лошадей и колымажный промысел. Молодой, видный, непьющий». Только возраст не указан.
Гусятников помрачнел.
– Неместный вы, ваше сиятельство, потому и ухватились за Семёна. Его вся округа знает. Возраст у него самый что ни на есть.
– С Семёном что-то не так? – нахмурился Дерюгин. – Здесь же ясно сказано: «Молодой, непьющий».