Удивительная жизнь Эрнесто Че
Шрифт:
Рамон чувствовал себя лучше и хотел выходить на воздух, но у него не было подходящей одежды, а дующий с холмов ледяной ветер пронизывал до костей. Тереза отдала ему вещи Людвика, но тот мало что оставил в санатории, и однажды вечером, после ужина, когда Рамон слушал диск Гарделя, она присела к нему на диванчик, доверив Йозефу и Хелене уборку стола.
– Ты мерзнешь, Рамон?
– Нет, здесь тепло.
– Я хочу связать тебе ирландский свитер, как у Йозефа. Что скажешь?
– Вещь просто замечательная, я видел такие в Нью-Йорке, но не стоит утруждаться.
– У любого мужчины должен быть красивый свитер.
Рамон понял, что
– Подними руки, я сниму мерки. Так, восемьдесят шесть… какой-то ты худосочный, дружок.
– Ты могла бы повторить вслед за Дон Кихотом: «Я снова чувствую каблуками ребра Росинанта» [128] .
128
Прощальное письмо Эрнесто Че Гевары к родителям начиналось так: «Дорогие мои старики! Я вновь чувствую своими пятками ребра Росинанта, снова, облачившись в доспехи, я пускаюсь в путь…»
Тереза попросила Рамона согнуть руку и измерила длину от плеча до запястья, от подмышки до бедра и талию. Хелена записала все цифры.
– Кожа да кости! А ведь аппетит у тебя на зависть любому.
– Видела бы ты, каким я был совсем недавно. Йозеф уже несколько дней меня не взвешивал, а я за месяц набрал пять кило.
– Кто такой Людвик?
Началось потепление, и снег растаял. Рамон и Хелена отправились на прогулку, дошли до края делянки, где лежали сложенные в гигантскую поленницу стволы елей, и сели. Он устроился на самом верху, она – «этажом» ниже, они курили одну сигарету на двоих, слушали визг пил, стук топоров и крики лесорубов, возвращавшихся с обеда. Бледное солнце пробивалось сквозь кроны сосен, согревая им лица.
– Мой дружок. Учится в Праге. Вернется сюда летом.
– На каком факультете?
– На журналистике.
– Он и правда твой… дружок?
– Единственный, других не было.
– Ты с ним спишь?
– Случается.
– Это как-то странно.
– Почему?
– Он ведь сын Терезы.
– Вот ты о чем. Тереза мне не мать, а Людвик не брат. Она – вторая жена моего отца. Я действительно считаю Терезу своей матерью, но признаю, что, на взгляд постороннего человека, это выглядит диковато.
– Ты в него влюблена?
– Зачем тебе это знать?
Рамон не ответил. Хелена повернула голову и посмотрела на него снизу вверх: он сделал последнюю глубокую затяжку, едва не обжег пальцы и затушил окурок.
– Мы напоминаем пожилых супругов, знаем друг друга с незапамятных времен. Нам на роду было написано встретиться, – пояснила она.
– А что твоя мать?
– Моя мать? Она исчезла. Очень давно.
Она не выглядит печальной, говоря о матери. Наверное, та умерла очень давно, и ее место заняла Тереза. Я решил больше ни о чем не спрашивать. Я и так задал слишком много вопросов. Она – ни одного. Я мог бы рассказать о заполнившей душу пустоте, засасывающей меня, подобно черной дыре. Это началось год назад: моя мать умирала, а меня не было рядом, она звала на помощь, а ей даже не сказали, где я. Что она подумала? Моя мать хотела, чтобы я сидел рядом и держал ее за руку в момент перехода в вечность. Я поделился бы с ней своей силой, задержал – хоть ненадолго – на этой земле, доставив радость последней встречи с сыном. 19 мая 1965 года я находился за тысячи километров от Буэнос-Айреса, в сердце
Когда Сурек торжественным тоном объявил, что «Прага очень довольна», кровь кинулась Йозефу в лицо, а по спине пробежала медленная дрожь. Лейтенант никогда никого не хвалил и не благодарил, а Йозеф слишком хорошо знал методы работы госбезопасности, чтобы питать хоть малейшие иллюзии. Он насторожился, ожидая выпада исподтишка, подленького укола или другой подобной пакости.
– Уверяю, профессор, – продолжил Сурек, – полковник Лоренц высоко ценит ваше сотрудничество. Как вы полагаете, пациент может покинуть санаторий?
– Приступ малярии мы купировали, астму стабилизировали. Рецидив не исключен, но я готов его выписать.
– Он не пожелал отвечать, когда я задал ему этот вопрос.
– Я не могу выставить пациента за дверь. Он слаб и нуждается в отдыхе.
– Мы остаемся в неведении касательно множества вещей. Что он рассказывает вашей дочери на утренних и вечерних прогулках? Он когда-нибудь затрагивал за ужином политические темы, высказывался об СССР или США?
– Никогда.
– Тогда о чем он говорит?
– О том о сем. О пустяках.
– Мы хотим знать все, слышите – все! – Сурек повысил голос.
– Я понимаю, на что вы намекаете, и мне это не нравится! Я ни за кем шпионить не стану!
– Тем хуже для вас, я доложу наверх.
Выполнить угрозу лейтенант не успел. Расстроенный Йозеф столкнулся в холле с Рамоном, и тот заметил, что доктор не в себе.
– Что случилось? Почему ты такой красный?
Передавать Рамону конфиденциальный разговор с лейтенантом и упоминать о его предложении «стучать» было очень неразумно, но Йозеф не сдержался.
Рамон разъярился. Он орал на Сурека, а тот молчал, как нашкодивший ребенок. Рамон только что не пинками загнал его в кабинет, и они позвонили в Прагу полковнику (лейтенант переводил). Разговор был коротким. Сурек и телохранитель собрали вещи и вышли в холл. Йозеф спросил, может ли он что-нибудь сделать, и Сурек покачал головой. Он не выглядел обиженным, но Йозеф понимал: этот человек умеет скрывать свои истинные чувства, на то он и гэбист.
– Если произойдет что-нибудь важное, позвоните вот по этому номеру, – тихим голосом произнес лейтенант и незаметно сунул ему в руку сложенный вчетверо листок.
– Откуда мне знать, что важно, а что нет?
– Для нас все важно.
Машина, каждый день забиравшая отчет Сурека, прибыла ровно в 17.00. Рамон коротко простился с телохранителем, тот обнял его и сел на заднее сиденье. Сурек подошел, щелкнул каблуками и почтительно поклонился:
– Со всем уважением, команданте.
– Убирайтесь!
Перепуганный Сурек на мгновение окаменел, потом автоматическим жестом отдал честь, попятился и устроился рядом с водителем. Машина тронулась и исчезла за поворотом.