Удольфские тайны

Радклиф Анна

Тем временем аббатиса и монахини с их добротой и заботливым вниманием старались всячески ее утешить и поддержать, хотя организм оказался слишком ослаблен, чтобы быстро вернуться в норму. Несколько недель Эмили провела в монастыре во власти вялотекущей лихорадки, не находя сил вернуться домой. Ей не хотелось покидать место захоронения отца, и даже возникала мысль, что было бы хорошо умереть здесь и упокоиться рядом с ним.

Эмили отправила письма мадам Шерон и старой экономке Терезе, где сообщила о печальном событии и описала собственную ситуацию. Тетушка прислала ответ, полный скорее банального выражения сочувствия, чем проявления истинного горя. Мадам Шерон пообещала отправить в Лангедок служанку, чтобы на обратном пути в Ла-Валле та составила Эмили компанию. Сама она не могла совершить столь долгое путешествие, так как была занята приемом гостей.

Хоть

Эмили и предпочитала родной дом Тулузе, бессердечие тетушки, отсылавшей ее туда, где не осталось ни одной родной души, способной утешить и защитить, ощутила остро. Такое поведение казалось тем более предосудительным, что в завещании Сен-Обер поручил мадам Шерон опеку над осиротевшей дочерью.

Появление служанки мадам Шерон освободило доброго Лавуазена от необходимости сопровождать Эмили. Сама же она, испытывая глубокую благодарность за внимание к отцу и к себе, обрадовалась возможности избавить доброго друга от продолжительного и трудного в его возрасте испытания.

Во время жизни в монастыре умиротворение и святость этого места, царившая за его стенами красота, доброта аббатисы и дружеское внимание монахинь не раз побуждали ее покинуть опустевший после утраты близких мир и посвятить себя служению Богу. Свойственная Эмили сентиментальная задумчивость окрасила монашеское уединение в романтические тона, почти скрыв от ее внимания эгоистичность такого спокойствия, но по мере того как креп ее дух, уступая место лишь на время исчезнувшему образу, привлекательность монастырской жизни начала меркнуть, возвращались надежда, душевный покой и сердечная привязанность. Вдали слабо мерцали картины счастья. Понимая их призрачность, Эмили тем не менее не находила решимости раз и навсегда отвернуться от них. Именно воспоминание о Валанкуре – его вкусе, таланте, красоте – побудило Эмили вернуться в мир. Возвышенное величие пейзажей, сопровождавших их знакомство, пробуждало ее фантазию и незаметно придавало шевалье новый интерес, наделяя его романтическими чертами. Сыграли свою роль и многочисленные восторженные отзывы отца. Но хоть взгляды и манеры молодого человека красноречиво выражали его восхищение, он ни разу даже не намекнул на свои чувства. А надежда увидеть Валанкура оставалась настолько далекой и нереальной, что Эмили едва ее сознавала.

Здоровье Эмили окончательно поправилось лишь через несколько дней после приезда служанки. Теперь можно было отправляться в Ла-Валле. Вечером накануне отъезда Эмили пошла попрощаться с Лавуазеном и его семьей и поблагодарить за доброту и заботу. Старик сидел на скамейке возле двери между дочерью и зятем, который, только что вернувшись с работы, играл на инструменте, по звуку напоминавшем гобой. Возле старика стояла фляга с вином, а на небольшом столе перед ним лежали фрукты и хлеб. Стол окружали внуки – красивые розовощекие дети, с аппетитом поглощавшие нехитрую снедь. На краю небольшой лужайки, под деревьями, отдыхали коровы и овцы. Теплые лучи закатного солнца пробивались сквозь лес, золотили пейзаж и освещали далекие башни замка. Прежде чем выйти из тени, Эмили помедлила, желая запечатлеть в памяти картину семейного счастья: здоровье и довольство Лавуазена; материнскую нежность во взгляде и манерах Агнес; спокойную уверенность ее мужа; отраженное в улыбках детей невинное удовольствие. Эмили снова посмотрела на почтенного старика, вспомнила отца и, испугавшись бурного наплыва чувств, поспешно вышла из укрытия. Прощание прошло горячо: казалось, старик полюбил ее как родную дочь и не сдерживал слез. Эмили тоже расплакалась. Зайти в дом она не захотела, опасаясь тяжелых воспоминаний.

И все же самое болезненное переживание было впереди: перед отъездом она решила навестить могилу отца, а чтобы не привлекать к себе внимания, дождалась, пока все обитательницы монастыря – кроме одной, которая пообещала принести ключ от церкви, – лягут спать. Когда монастырский колокол пробил полночь, в комнату Эмили пришла монахиня с ключом от внутреннего хода, и по узкой винтовой лестнице они вместе спустились в церковь.

Сестра предложила проводить ее до могилы, заметив:

– Тоскливо идти туда одной в поздний час.

Эмили не захотела, чтобы кто-то был свидетелем ее горя, и, поблагодарив за предложение, отказалась. Тогда сестра отперла дверь и передала ей лампу, предупредив:

– Не забудьте, что в том приделе, по которому вам предстоит пройти, только что выкопали могилу. Держите лампу как можно ниже, чтобы не споткнуться.

Взяв лампу, Эмили еще раз ее поблагодарила и вошла в церковь, но, охваченная внезапным страхом, остановилась и вернулась

к подножию лестницы. Сверху доносились шаги монахини, над спиральными перилами еще развевалась ее черная накидка, и Эмили собралась было окликнуть ее, попросить вернуться, но пока собиралась с мыслями, монахиня исчезла. Тогда, устыдившись страха, Эмили вернулась в церковь. В приделе оказалось очень холодно. В другое время глубокая тишина и едва освещенные луной высокие готические своды вызвали бы суеверный ужас, но сейчас все ее внимание сосредоточилось на скорби. Эмили не слышала слабых отзвуков собственных шагов, а свежую могилу заметила, лишь оказавшись на самом ее краю. Накануне вечером здесь похоронили одного из братьев: сидя в сумерках в своей комнате, Эмили слышала вдалеке заупокойные песнопения. В памяти возникли обстоятельства смерти отца, а когда голоса зазвучали громче и соединились c жалобными звуками органа, вернулись тяжкие видения и заставили поспешить к могиле, но внезапно в дальней части придела промелькнула чья-то тень. Эмили остановилась и прислушалась. В церкви стояла полная тишина, она решила, что поддалась обманчивой игре воображения, и пошла дальше. Сен-Обер был похоронен у подножия величественного памятника Виллеруа, под простой мраморной плитой, где было выбито его имя, а также указаны даты рождения и смерти. Эмили оставалась возле могилы до тех пор, пока призывавший к заутрене колокол не вывел ее из глубокой задумчивости и не напомнил о необходимости вернуться. Только тогда, уронив прощальную слезу, она удалилась.

Вернувшись в комнату, Эмили легла в постель и сразу уснула глубоким живительным сном, которого давно не знала, а проснувшись, впервые после кончины отца почувствовала себя спокойной и собранной.

Скорбь вернулась, едва настал момент отъезда из монастыря, Память об усопшем и доброта живых привязали ее к этому месту, а священная могила родного человека вызывала нежность, которую мы обычно испытываем к родному дому. На прощание аббатиса заверила Эмили в искренней симпатии и пригласила возвратиться в любой момент, если обстоятельства вдруг сложатся неблагоприятно. Многие монахини также выразили искреннее сожаление по поводу ее отъезда и пожелали счастья, и Эмили не смогла сдержать слез.

Только через несколько миль дороги окружающий пейзаж на миг пробудил ее от глубокой меланхолии, но лишь для того, чтобы напомнить, что совсем недавно она любовалась красотами природы вместе с отцом. Так, в грусти и унынии, прошел день. Ночь Эмили провела в городке на окраине Лангедока, а следующим утром оказалась в Гаскони.

К вечеру показались долины Ла-Валле. Взору открылись хорошо знакомые картины, а вместе с ними вернулись и воспоминания, пробудившие нежную печаль. Глядя сквозь слезы на подчеркнутое закатным светом дикое величие Пиренеев, Эмили вспоминала, как отец разделял с ней восторг созерцания. Внезапно открылся вид, который Сен-Обер встречал с особым восхищением, и вновь нахлынуло отчаяние. «Вот те же самые утесы, те же самые сосновые леса, которые совсем недавно так радовали его благородную душу! А вон там, у подножия горы, среди кедров, приютилась хижина, которую отец попросил запомнить и зарисовать! Ах, разве можно поверить, что больше я никогда его не увижу?»

По мере приближения к дому грустные воспоминания возникали все чаще. Наконец среди великолепного, близкого сердцу Сен-Обера ландшафта показался родной замок. Эмили вытерла слезы и приготовилась спокойно встретить минуту возвращения домой, где ее некому было встретить.

«Да, – подумала она, – самое время вспомнить все, чему учил отец. Как часто он призывал сопротивляться даже истинному горю! Как часто мы вместе восхищались величием ума, способного одновременно страдать и рассуждать! Ах, отец! Если вы смотрите с небес на свою дочь, то порадуетесь, увидев, что она старается следовать вашим мудрым советам».

За поворотом дороги замок предстал во всей красе: с позолоченными солнечным светом трубами и башнями, возвышавшимися из-за высоких дубов, густая листва которых скрывала нижнюю часть здания. Эмили печально вздохнула и подумала, любуясь длинными вечерними тенями. «Этот час он особенно любил! Какой глубокий покой! Какой прелестный вид! Прелестный и безмятежный, как в былые времена!»

Она снова справилась с острым приступом горя, но лишь до того момента, когда услышала веселую мелодию пляски, часто звучавшую во время их с отцом счастливых прогулок по берегу Гаронны. Силы ее оставили, и она проплакала до тех пор, пока экипаж не остановился возле ворот, ведущих на территорию замка. Из дома вышла старая экономка. Опередив ее, навстречу любимой хозяйке с радостным лаем бросился Маншон.