Уездный город С***
Шрифт:
— А где все остальные? — Поручик наконец сумел улучить момент и прервать бойкий монолог следователя. — Шерепа с Машковым, как понимаю, заняты кражей, но Адам, Бабушкин, Аэлита…
— Адам отбыл за приток с депешей, не знаю уж, с чего вызвался, — не дав Элеоноре, к которой собственно обращался Титов, и рта раскрыть, бодро ответил Валентинов. — Бабушкин обыкновенно через день ходит, он на полставки. А вот где душечка-Алечка, мне и самому хотелось бы знать. Она очаровательна, но возмутительно необязательна!
Последние слова неприятно царапнули поручика, хотя Титов так и не сообразил,
— Аэлита Львовна забегала утром, забрала свой саквояж, — сделав особенный акцент на имени-отчестве вещевички, сообщила Элеонора. Пока говорила, она прервала работу и принялась раскуривать папиросу. — Обещала быть после обеда, сегодня у неё занятия в Федорке, да еще она хотела какое-то своё предположение проверить. Сказала, вы знаете.
— Боюсь даже предположить, — со смешком качнул головой Натан. — Но, надеюсь, никто не пострадает в процессе.
— Элеонора Карловна, я сотню раз просил вас не курить в помещении, — с укором протянул Валентинов, выразительно махнув рукой перед лицом и сморщившись. — Омерзительная привычка! Да и для здоровья вредно, ну как вам не стыдно?
На этих словах Титов неожиданно ощутил настоятельное желание закурить, столь навязчивое, что и сам удивился: он ведь по сути был согласен со следователем, и сам оставил эту пагубную привычку из тех же соображений. Однако всё та же неуловимая фальшивая нота, звучавшая даже не в словах Антона Денисовича, а в самой его манере разговора, в поджатых тонких губах и наморщенном носе, нестерпимо раздражала и будила в обычно рассудительном Натане злющего беса противоречия.
— Элеонора, не угостите папиросой? — привыкший не спорить со своим чутьём, Титов решил пойти на поводу у этого странного желания.
Михельсон улыбнулась одними глазами и молча протянула портсигар. Поручик поднялся со своего места, взял папиросу, немного помял её в пальцах, закусил и присел на край стола делопроизводительницы, искоса наблюдая за Валентиновым.
— Натан Ильич, вы курите? — взгляд следователя сделался каким-то потерянным, неуверенным.
— Бывает порой. Вы против? — полюбопытствовал Титов, раскурил папиросу и кивком поблагодарил Элеонору за предложенную пепельницу. Словно не слышал предыдущего пассажа следователя.
Михельсон, до этого хмурая и недовольная, сейчас вдруг стала похожа на кошку, обожравшуюся ворованной сметаны и греющуюся на солнышке. Жмурилась особенно похоже. Она откинулась на спинку своего стула, скрестив руки на груди, и с невозмутимым интересом наблюдала за Валентиновым. А тот мялся и явно не знал, что говорить.
— Да нет, отчего же, — пробормотал следователь наконец. — Это ведь не запрещено, верно? Вы, к слову, знаете, что Колумб, великий мореплаватель, открывший Америку и познакомивший Европу с табаком…
Однако выяснить, что там случилось с «великим мореплавателем», обитателям двадцать третьей комнаты было не суждено: на столе задребезжал телефон.
— Уголовный сыск, Михельсон у аппарата! — бодро гаркнула
— Да-да, конечно, благодарю! Натан Ильич, очень рад был познакомиться лично, надеюсь, вы надолго у нас задержитесь, эта должность явно ожидала именно вас, — улыбнулся Валентинов и выскользнул за дверь.
— Выкурили таракана, — удовлетворённо процедила сквозь мундштук Михельсон, разминая пальцы. — Жаловаться на тебя побежал.
— В каком смысле? — опешил Титов. — Мы впервые видимся!
— Так он вокруг начальственной должности увивается, сколько я его помню, — фыркнула женщина. — Чуть только ковром Чиркову под ноги не стелился, что бы его назначили, а Пётр Антонович всё сомневался — видать, чуял. Да таракан он и есть таракан! Тварь зловредная и мерзости разносящая.
— Хм, — глубокомысленно кашлянул поручик и проговорил неуверенно: — Он, конечно, производит впечатление довольно скользкого человека, может быть немного подхалима, но неужели всё так плохо? Мне он, признаться, с первого взгляда как-то не понравился, но я в общем понимаю, почему: не уважаю я таких вот бледных и робких. Но он, может, болеет чем-то?
— «Робких»! — передразнила Михельсон презрительно. — Вы там, поручик, в своём Петрограде жизни совсем не знаете, но чутьё у тебя есть. Верь ему, и наладится всё.
— На чутьё не жалуюсь, но я, однако, по — прежнему не понимаю, какое отношение всё это имеет к Валентинову.
— Да лярва он, — фыркнула Элеонора сквозь мундштук.
— В каком смысле? — оторопел Титов. Воровское ругательство было ему знакомо, но поручик понятия не имел, как его можно применить в этом случае.
— В буквальном. Да ты иди, иди, не то вернётся — до смерти заговорит, — покривилась Михельсон. — Я-то привычная, на меня где сядешь — там и слезешь, а ты пойди лучше, погуляй.
— Погодите, а уборку-то вы вчера ради него затевали, что ли?
— Не ради, а против, — назидательно сообщила женщина. — Ежели какая полезная для общества работа происходит, то это верный способ не видеть рядом Валентинова: боится, что привлекут. Оно, конечно, на один-два дня хватает, дольше баклуши бить с изображением бурной деятельности не выходит, но и то хлеб. Всё, иди, поручик, некогда мне тут с тобой.
Натан с подозрением глянул на делопроизводительницу, вновь принявшуюся щёлкать клавишами, но ничего говорить не стал. Пару раз глотнул забористый дым и, поморщившись, затушил папиросу в пепельнице: желание курить ушло вместе с Валентиновым.
Двадцать третью комнату поручик покинул в задумчивости, со странным ощущением, что в мире после сегодняшней ночи что-то неуловимо изменилось. Или это началось раньше? Или с миром всё в порядке, просто сам Титов после тревожной ночи малость не в себе? Или банально не выспался?
Последняя мысль была взята за основу, и этот вопрос Натан временно отложил, сосредоточившись на вчерашнем деле. Идей у него имелось всего три, весьма ненадёжных, но за неимением лучших — оставалось брать что дают.