Угол атаки
Шрифт:
Тимашук приободрился. На это он мог ответить.
– Будет видеозапись их показаний, - доложил он.
– Устроит?
– Да. Только чтобы все точно. Конкретно. Без вариантов.
– Будет сделано. Разрешите вопрос? Что такое УПСМ?
– Я мог бы тебе сказать. Но не скажу. Это должны сказать они. Это должно быть на пленке. И я должен быть уверен, что они сказали это сами, а не с твоей подачи.
– Понял вас.
– Действуй, подполковник. Сейчас все зависит от тебя.
– Есть действовать, товарищ генерал армии.
– И вот что еще. Связь держи
– Воздержаться от докладов генерал-лейтенанту Ермакову?
– переспросил Тимашук.
– Но он мой непосредственный начальник.
– Вот именно - воздержаться. Я твой непосредственный начальник. Ермаков пусть лечится. Бери дело на себя. Жду доклада. Все, конец связи.
Тимашук положил трубку и некоторое время неподвижно сидел перед пультом.
Вот это поворот. Вот это, черт возьми, поворот! Что же произошло между Ермаковым и Г.? Не просто столкновение. Столкновение со всего маху. Лоб в лоб. И у Г. лоб оказался крепче. В чем же Ермаков прокололся? И так по-крупному, что его выводят из игры. В самый разгар дела. Огромного дела, которое могло вынести его на такую высоту, что даже представить страшно. И его, Тимашука, передвигают на освобожденную Ермаковым клетку. Только так можно было понимать слова Г.: "Бери дело на себя". Только так.
Тимашук разрешил полковнику Тулину и связисту войти, одолжился у лейтенанта сигаретой. Быстро выкурил ее, приказал завтра с утра убрать остатки "Мрии", чтобы подготовить взлетно-посадочную полосу для приема "Руслана", сказал полковнику несколько ободряющих фраз и вышел. На лестнице его окликнул связист:
– Товарищ подполковник, снова Москва. Тимашук вернулся в комнату:
– Слушаю вас, товарищ генерал армии. Но вместо козлиного баритона Г. в трубке раздался хмурый голос Ермакова:
– Ты с кем это разговариваешь?
– Прошу извинить, товарищ генерал-лейтенант. Мне сказали, что он должен звонить.
– Звонил?
– Нет, - ответил Тимашук. И повторил: - Никак нет.
Это была точка. В его прежней жизни. В его прежних отношениях с Ермаковым. Роли сменились. Логика командной гонки. Не тянешь - уйди. Ничего личного. Команда не может ждать. И важно быстро понять свою новую роль. Чем раньше поймешь, тем больше шансов, что не сомнут, не затопчут.
Генерал-лейтенант Ермаков не понимал. Это чувствовалось по его тону.
– Что у тебя творится?
– раздраженно спросил он.
– Почему не докладываешь?
– Не о чем. Все стоит. Саперы обещают восстановить ЛЭП через двое суток.
– Допросы?
– Продолжаю.
– Что выяснил?
– Ничего.
– Молчат?
– Не знают. Я свяжусь с вами, как только получу результат, - пообещал Тимашук, чтобы не затягивать этот пустой разговор.
– Как вы себя чувствуете, товарищ генерал-лейтенант?
– Ты не о моем самочувствии думай, а о своем!
– с угрозой посоветовал Ермаков.
– Плохо работаешь, подполковник. Очень плохо. Все провалил.
Зря он это сказал. Ну, сам напросился. Жопа недостреленная. Будет он выговаривать. Лечитесь, товарищ генерал-лейтенант. А мне нужно работать.
– Прошу извинить, товарищ генерал-лейтенант, -
– У меня нет времени на разговоры, мне нужно работать.
Не дожидаясь ответа, он повесил трубку. И вдруг понял, что сказал чистую правду. У него действительно не было времени. В Центре знают, что группа Пастухова захвачена. Этот Центр должен будет что-то предпринять. И очень быстро. Немедленно. Он должен их опередить. И он их опередит.
Тимашук вышел на улицу.
Над аэродромом неистовствовала гроза. Вся злоба мира долбила землю молниями, сотрясала ударами грома. Хляби небесные обрушивали потоки воды.
Тимашук завернулся в плащ-палатку и шагнул в ад.
Он спешил.
У него оставалось все меньше времени.
Сидеть на бетонном полу с прицепленными к трубе руками было не очень-то удобно, но я кое-как примостился. Подсунул колени под локти, чтобы браслетки не так сильно резали руки, привалился плечом и виском к радиатору. Радиатор был холодный, как.
Осторожней надо бы со словами. Так недолго накликать беду. Ексель-моксель. А мы ее уже не накликали?
Надежда превращает в раба, в тварь дрожащую.
Безнадега дает свободу.
Радиатор был холодный, как труп.
Люминесцентные лампы на закопченном потолке мигали, потрескивали. Из крана в углу бокса на железную раковину звонко капала вода. Стены были пропитаны запахом отработанной соляры, машинного масла, металла. В трубах гудело, слегка вибрировал пол - как корабельная палуба. Где-то рядом работала мощная силовая установка. Резервная дизель-электростанция, больше нечему. Значит, ЛЭП еще не восстановили. Слышались еще какие-то глухие удары, то сильней, то тише. Сколько же времени мы здесь сидим?
У ворот бокса стоял пират, смотрел на меня сверху вниз. С хмурым интересом - как на обезвреженную мину неизвестной конструкции. "Калаш" на груди. Ноги расставлены, руки свободно лежат на "калаше". Изуродованное страшным шрамом лицо. Откуда у него такой шрам? Вряд ли Чечня, не успел бы так зарасти. Самому под сорок. Афган, пожалуй.
В голове у меня было мутновато, но одурь прошла. Я уже понимал, что произошло. Укол мне Тимашук сделал. Это я вспомнил. А дальше - провал.
"Ангельское пение". Придумали название, суки. Что же я напел? Вид у подполковника Тимашука был не больно-то победительный. Что он узнал от меня такого, чего не знаю я сам? Верней, так: узнал ли он то, что хотел узнать? Вроде бы нет. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что мы были ему нужны. Но это было и плохо. Он не отступится, пока не выжмет из нас все. И пойдет до конца. Такие всегда идут до конца.
– Какой сегодня день, командир?
– спросил я пирата.
Думал, не ответит. Но он ответил:
– Вывести бы вас всех в поле, поставить лицом к стенке и пустить пулю в лоб двумя очередями. Такой самолет сломали! Плохой для тебя день.
Сказал он, конечно, не "плохой", но я понял. Он помолчал и добавил:
– Понедельник.
Это и есть юмор висельников: ничего себе начинается неделя.
– Спасибо, - сказал я.
– Хорошо с тобой разговаривать, когда ты молчишь.