Уголек
Шрифт:
— Если дожди не прекратятся, Тамекан нас поглотит, — сказала однажды утром вконец отощавшая старуха, очнувшись от долгого сна. — Акаригуа слышит его грозный рев, ведь чем больше он ест, тем сильнее его голод.
— Кто такой Тамекан?
— Демон, властвующий над землей и водой, он их общий сын. Он живет в грязи.
— Грязь — это всего лишь грязь.
— Поначалу — да, — ответила старуха, продолжая жевать бесконечную жвачку; струйка зеленой слюны стекала из угла ее рта, капая на дряблую грудь, похожую на козье вымя. — Но что такое грязь? Это вода и земля,
— Откуда ты это знаешь?
— Он никогда не возвращает тела умерших, а если нет тела, которое можно сжечь на костре, чтобы душа вместе с дымом могла подняться к небу — то как души смогут добраться до рая?
— Понятно... — кивнул канарец. — Так вот что тебе нужно, чтобы попасть в твой рай? Ты хочешь, чтобы тебя сожгли? — и прежде чем она успела кивнуть в ответ, насмешливо добавил: — Учитывая, как мало от тебя осталось, дыма от твоей плоти едва ли хватит, чтобы достичь даже вершины этого дерева.
— Все, что выше деревьев — уже небо, — возразила старуха. — И последней твоей миссией будет сжечь Акаригуа на костре из сырого дерева и веток аколе. Они дают много густого дыма, он скроет меня, и я смогу войти в рай, никем не замеченная.
— А ты уверена, что не можешь попасть в рай другим способом?
Она взмахнула руками, выставляя напоказ свои острые когти.
— Акаригуа убила слишком многих, — призналась она. — Даже детей, хотя она знает, что тот, кто убьет ребенка, навсегда погубит свою душу.
— Детей? — удивился Сьенфуэгос.
— Детей-уродов, — спокойно ответила она. — Их матери не решались сами убить детей, и это должна была делать Акаригуа, вонзая ногти им в шею... — она сделала выразительный жест, словно впиваясь когтями. — Жизнь в лесу и без того трудна, но для хромого, калеки или дурачка превращается в настоящий ад. Так что уж лучше кураре, чем неизбежные мучения, — она наклонилась и окунула руку в грязь почти до самого локтя. — Тамекан жив и вскоре нападет... Пора умирать.
В каком-то смысле она была права — с ней можно было поспорить о том, пора ли умирать, но демон из легенд явно существовал и полностью завладел горной сельвой. Даже дождь теперь приобрел коричневатый цвет, а свинцовое небо — шоколадный оттенок, даже папоротники выглядели бурыми.
И тогда Сьенфуэгос понял, что главную опасность представляют вовсе не грязевые потоки и даже не бурлящие ручьи, ринувшиеся вниз по склонам, а именно этот непрестанный ливень, что размягчает землю и подмывает горы, так что в любую минуту гигантский оползень может обрушить целый горный склон.
Кусты вырывало с корнем, и они смешивались с грязью в какую-то невообразимую кашу, высокие деревья теперь лежали, поваленные, корнями кверху; плодородный слой почвы полностью
Огромная альбиция рухнула.
Ее сломала не молния и не ветер, и даже не сила всемогущего Тамекана, она просто потеряла опору и под весом обширной кроны и мокрых листьев повалилась на скалу.
Она съехала на несколько метров и зацепилась за высокий кедр, но тот, в свою очередь, накренился от удара, отчаянно пытаясь сохранить равновесие.
На следующую ночь рухнул и он.
По-прежнему шел дождь.
Тихо-тихо.
Дождь не издавал звуков, словно предвкушая близкую победу над землей, деревьями, животными и людьми, которые ничуть его не беспокоили. Такое спокойствие присуще только тому, кто уверен, что всегда победит, и дождь не ослабевал, но и не усиливался, а все лил и лил, будто прошли уже столетия.
Тамекан достиг в ширину сотни метров.
Старейшие колоссы сельвы сдавались, почти не оказывая сопротивления, поток утаскивал деревья, размахивающие в воздухе ветвями, как отчаянные моряки, потерпевшие кораблекрушение, и деревья заканчивали свой путь, грудами скапливаясь в ложе долины, где еще несколько месяцев назад высился лес, а теперь она превратилась в гигантское озеро из обломков.
Сьенфуэгос уже не находил листья харепы, потому что все кусты вырвало из земли, и не мог отыскать никакой пищи, поскольку все живые существа, способные летать, бегать, прыгать или ползать, покинули гору, которую, казалось, решил разрушить мстительный бог.
— Отправляйся собирать хворост и ветки аколе, — приказала старуха однажды вечером. — Акаригуа хочет уйти прежде, чем ее поглотит Тамекан.
— Послушай, сумасшедшая ты старуха, — нетерпеливо перебил канарец. — Ты еще не умерла, а разжечь костер в этом чертовом месте нечего даже и пытаться.
— Ты — мой раб, и если ослушаешься Акаригуа, мотилоны тебя убьют.
— Эти? — канарец пренебрежительно мотнул головой в сторону жалкой кучки дикарей; промокшие до нитки, они сейчас казались еще меньше ростом. — Да они не могут думать ни о чем другом, кроме грязи, которая вот-вот их сожрет. Едва ли они сейчас способны хоть на что-то.
— Если ты не послушаешься, Акаригуа им скажет, что дождь прекратится, как только они тебя убьют. И они это сделают.
— Но если я тебя сожгу, они тоже меня убьют, едва увидят, что ты сгорела... — возразил Сьенфуэгос. — К тому же тебе ведь будет очень больно гореть на костре из сырого дерева?
Она долго изучала свои ногти.
— Когда уже не будет сил терпеть, Акаригуа вонзит их себе в шею, — спокойно ответила она. — Она знает, какой быстрой и безболезненной бывает смерть от этого яда.
— Проклятая старуха! — выругался канарец. — А как же я?
— А ты сможешь уйти, — так же спокойно ответила она. — Акаригуа скажет своим детям и внукам, что ее душа найдет покой лишь в том случае, если они позволят тебе свободно уйти. Договорились?
— Ты так боишься Тамекана?
Беззубая ведьма подняла палец, указывая им чуть левее, и склонила голову.