Угрюм-река

Шишков Вячеслав Яковлевич

— Батя, помоги… Тыщу.

— Больно ты дешев! А молодица хороша, сливки с малиной!.. Право, ну… Зело пригожа, — он сдал карты, вздохнул, перекрестился:

— Ох, господи!

Петр Данилыч нарочно поддался. Отец Ипат тузил его сизый нос с остервенением, точно мужик конокрада.

— Ну, дак как, ваше преподобие? — сказал Петр Данилыч и сморкнулся в платок кровью.

— Нет, нет; меня, брат, не подкупишь… Дешево даешь! Право, ну. Дело кляузное, прямо скажу, грязное… Хотя в консистории у меня связишки кой-какие есть.

От священника —

час был поздний — Петр Данилыч направился к Анфисе. Но завернул домой, чтоб взять коробку конфет и новые модные туфли, купленные в городе, по его поручению, приставом.

Пристав же в это время, сказавшись толстой, сварливой жене своей, что идет навести ревизию политическим ссыльным, направился к отцу Ипату. Тот собрался спать, сидел пред маленьким зеркалом в одном белье и растирал вазелином вспухший нос.

Анфиса тоже сидела у себя пред зеркалом, кушала шоколадки и красовалась, примеряя соломенную шляпу с лентами.

— Это кто же тебе шляпу? И конфеты?! Эге, точь-в-точь, как у меня. Пристав? — поздоровавшись, спросил Петр Данилыч.

— Да, пристав.

Петр Данилыч сел и забарабанил в стол пальцами.

— А я вас, отец Ипат, осмелился побеспокоить по важному делу, — сказал пристав, здороваясь со священником, и покрутил молодецкие усы. — Дело у меня сердечное…

— Да я фельдшер, что ли? Валерьянки у меня, Федор Степаныч, нету. Хе-хе-хе… Извини, что я в подштанниках — Я человек военный, — сказал пристав, ласково оглаживая эфес шашки, — я хочу начистоту. Помогите мне развод провести.

— Развод? Какой развод? Кто?! — изумился отец Ипат и уронил банку с вазелином.

— Я. С своей женой.

Отец Ипат выпучил на пристава свои узенькие глазки и застыл.

— Дак, пристав? — спросил мрачно Петр Данилыч.

— Да, да, да, — задакала Анфиса.

Он сорвал с Анфисы шляпу и бросил на пол.

— Это что ж такое?.. Петр Данилыч… Значит, я не вольна себе?

— Ты?! С своей женой? — наконец протянул отец Ипат.

— Да, да, да, — задакал и пристав, виляя взглядом и выпячивая свою наваченную грудь. — Представьте, схожу с ума, представьте, Анфиса Петровна — вопрос жизни и смерти для меня…

Отец Ипат вскочил, ударил себя по ляжкам и захохотал:

— Ах вы, оглашенные! Ах вы, куролесы!.. Эпитимию, строжайшую эпитимию на вас на всех! — Нося жирный свой живот, он стал бегать босиком по комнате. — То один, то другой, то третий. Ха-ха-ха! Ну, допустим, разведу вас… Извини, что я в подштанниках… Вас два десятка, а она одна… Ведь вы перестреляетесь… Дураки вы этакие, извини, Федор Степаныч… Право, ну…

— Кто же еще?

— Кто, кто?.. Да скоро из столицы будут приезжать. Вот кто… А вот я гляжу-гляжу, да и сам расстригусь и тоже — к Меликтрисе: полюби!.. — Отец Ипат опять ударил себя по широким ляжкам и захохотал.

Потом началась попойка.

— Я все для тебя сделаю, хозяйкой будешь в доме, — говорил размякший Петр Данилыч. — Поп обещался развод в консистории обмозговать. А нет, — доведу жену до того,

что в монастырь уйдет.

— Пили они наливку из облепихи-ягоды. Жарко! У Анфисы кофточка расстегнута. Петр Данилыч блаженно жмурится, как кот, целует Анфису в лен густых волос, в обнаженное плечо. Но Анфиса холодна, и сердце ее неприступно.

— Я бы всем отдала на посмотрение красоту свою. Пусть всяк любуется. Меня нешто убывает от этого. А душа рада. Вот приласкаю какого-нибудь последнего горемыку, что заживо в петлю лез, — глядишь и ожил. Значит, и греха в этом нету. Был бы грех, душу червяк тогда грыз бы. У меня же на душе спокой. Ничьей полюбовницей, Петя, не была я, а твоей и подавно не буду.

— Я женой предлагаю… Дурочка!..

— Какая я жена для тебя? Ты крепок, да уж стар. Если женишься, я и тогда красоту свою буду другим раздавать, как царица нищим — золото. Заскучает черкес твой, приласкаю; сопьется с панталыку сопливый мужик, и его своей красотой покорю…

— Ты пьяная совсем.

— Тот — мой муж, кто всю меня в полон заберет, чтоб ни кровиночки больше не осталось никому, вся чтобы его была. И такой сокол есть. Хоть и навострил крылья в сторону, а чую, на мое гнездо вернется… А не захочет, прикажу!

— Анфиска! Кому ты говоришь это?!

— Тебе, Петенька, тебе…

Он злобно сорвался с места, ударом ноги отбросил табурет, кинулся к Анфисе.

— Бревно я или человек?! Убью! — Он задыхался, хрипел, был страшен.

Анфиса быстро в сторону, по-холодному засмеялась, погрозила пальцем.

— А кинжальчик-то мой помнишь, Петя? Моли бога, что тогда остался жив. Спасибо китайскому доктору, знатный яд, чуть ткну — и не вздохнешь. Вот он, кинжальчик-то.

— И в ее вертучей руке заиграл-заблестел кривой клинок.

…Пристав вылез от священника — хоть выжми и, пошатываясь, долго тыкался в темной улице. Под ним колыхалось и подскакивало сто дорог, а чертовы ноги перепрыгивали с одной на другую. Крайняя дорога вдруг вздыбилась верстой и хлестнула его в лоб. Лбу стало холодно и больно.

— А, голубчик!.. Вот где ты валяешься?! — прозвучал над ним голос.

«Это супруга», — подумал пристав.

…А к отцу Ипату вошел Ибрагим. Он держал подмышкой зарезанного гуся и крестился на широкий с образами кивот, где теплилась большая лампада. Отец Ипат сидя спал, уткнувшись лбом в столешницу.

— Кха! — кашлянул черкес. Отец Ипат почмокал губами, захрапел. Черкес кашлянул погромче. Храп. Черкес крикнул:

— Эй! — и топнул.

Отец Ипат приподнял охмелевшую голову, открыл рот. Ибрагим усердно закрестился опять и сказал, протягивая гуся:

— Вот, батька, отец поп, на. Макаться хочу, вера хочу крестить… Варвара хочу свадьбу править.

— Развод?! — подпрыгнул вместе с креслом поп и вновь сел. — Развод?! К черту, к дьяволу!.. Не хочу развод…

— Мой вода мырять, вера святой… Крести дэлай. Мухаметан я… Мусульман.