Уход на второй круг
Шрифт:
— Почему «трусливо»? — в надежде сменить направление разговора весело поинтересовалась Ксения.
— Папа сказал, что я трус и боюсь, что следом за тобой они и мне невесту найдут. Естественно, ржал, но с ними всегда надо быть начеку. Так что там за мужик? Серьезно?
— Это ты сейчас сам интересуешься или по поручению?
— То есть ты подозреваешь, что я двойной агент?
— В нашей семье со всеми надо быть начеку, — рассмеялась сестра.
— Туше! — захохотал он в ответ. — Чего? Не расколешься?
— О чем, хоспади!
— О женихе, балда!
— А-а-а-а… — протянула задумчиво она.
— Ну и чё ты хочешь
— Им не скажешь, а мне можно, — голос зазвучал совсем иначе. Тихо, взволнованно: — Это серьезно или чтоб отвязались?
— Ты считаешь, что я третий месяц вешаю родителям лапшу на уши? — выпалила Ксения.
— Мой рекорд — полгода. Потом типа расстались.
— Я же не виновата, что ты семейный клоун.
— В семье такой нужен!
— Ну кто ж против! Но вот был бы вчера — сам бы все увидел, — и она показала трубке язык, совсем как в детстве.
— Черт, Ксюш! — настроение же в трубке, кажется, скатывалось ниже плинтуса. — Если у тебя все хорошо, то я рад… просто… я ж тебя знаю… и Вано… черт! Я к тому, что тормоза-то отпусти, если вдруг…
— Э-э-эй! Ты чего? — она села, словно это могло приблизить ее к брату. — Все нормально, правда. У всех все нормально.
— Я тоже по нему скучаю, — выдохнул Денис. — Но если у тебя с этим твоим… все хорошо… Ксюш, я очень хочу, чтобы было хорошо! И когда вернусь, познакомиться… тоже хочу. Может, буду как мать… в восторге.
— Ты в Египте решил ориентацию сменить?
— Ну тебя! Дура! Я ей о высоком, а она…
Ксения помолчала. А когда заговорила, голос звучал негромко и очень спокойно.
— Знаешь, Динь, у меня и без того много высокого. Каждый рейс.
— Понял, больше не лезу.
— Да ладно! Возвращайся быстрее. Чего тебя вообще туда понесло?
— То есть допустить, что я отрываюсь, — ваще никак?
— Ладно, ладно… Поняла. Больше не лезу, — улыбнулась Ксения.
— Ксюх, я тебя люблю.
— Вот попробовал бы ты меня не любить!
— Надеюсь, ты видишь, как я показываю тебе язык.
— Пока-пока, чудовище заморское! — проворковала она и отключилась.
Кинула телефон рядом и, снова забравшись под одеяло, принялась ряд за рядом распускать нить своего разговора с братом.
Как он сказал? «Если у тебя хорошо…»
Она не может отказаться от человека, который делает ее слабой. Это хорошо?
Не может, потому что не хочет.
Привыкла — к его присутствию, особенному юмору, абсолютной уверенности, что он рядом. Забросила учебу — редкие попытки открывать учебники не в счет. Не помнила, когда последний раз была в бассейне. Даже Фриз, не предпринявший никаких действий после потасовки на парковке у терминала, не удивил. Она просто продолжала делать свою работу без обязательного еще недавно анализа каждого своего и чужого действия. Возвращаться домой и вглядываться в его окна.
«Это серьезно?..»
Нет! И у Глеба тоже нет! Иначе зачем бы ему приходить после того, как она сказала о себе? Об Иване. Он принял условия — твердила она, глядя в потолок. Мы взрослые люди — повторяла, как заговор, уткнувшись в подушку.
И чувствовала свой позабытый сон. Рука, большая, тяжелая, совсем не такая, как у Глеба, проводит по волосам, гладит по голове, накручивает на палец локон. И голос — голос Ивана — серьезный, основательный, тихий.
Я люблю тебя.
Я всегда буду любить тебя.
Слышишь?
Ксения громко
Забылась, заигралась, занесло.
«Тормоза отпусти…»
Успеть бы затормозить! Завтраки не входят в ее распорядок.
* * *
Ее распорядок — точный, выверенный, определенный, без эмоций и вероятностей — медленно шел трещинами. Ксения их замечала. Это вносило дисбаланс в ее устоявшуюся жизнь. И недовольство. Собой, родителями, братом. Понимала, что до теории заговора им далеко. И все же всерьез боялась, что близкие люди, уверенные в ее одиночестве и несчастливости, знают грандиозный способ спасения и будут всеми правдами и неправдами его осуществлять. Если уж даже Денис перекочевал по другую сторону баррикад. Денис — единственный, кто понимал и принимал выбор сестры. Никогда не лез в душу, прикрываясь благими намерениями, но оставляя за ней право самой решать — отказаться от прошлого или хранить о нем память.
Но почему тогда она сама вместо библиотеки торчит дома и ждет — Ксения не могла этого не признать — ждет, когда придет Глеб. Или позвонит. Или она сама, заметив знакомую машину, спустится к нему. Физически чувствуя, как с каждым разом трещины в ее миропорядке становятся глубже, делают ее уязвимой.
В попытке сопротивляться она сердилась. Теперь на Глеба.
Наблюдать его пробежки по утрам вошло в привычку. Еще хватало сил одергивать себя — не ее дело, как проходит его завтрак. Если бы не уверенность, что он отбирает у нее единственно важное. Делающее ее той самой Ксенией Басаргиной, с которой она умела жить — в бассейне, спортзале, за учебниками. А не прислушивающейся к входящим эсэмэс о пропущенных, когда включала телефон, оказавшись на земле, забывая о небе.
Небо больше не приносило ни радости, ни уверенности. Превратилось в обыкновенную работу, в которой присутствует расписание, исчезающее из быта. Не изменял настроения Ксении и вновь притихший Игорь, в чем была безусловная заслуга Глеба, словно расставившего отношения в их виртуальном треугольнике по полочкам «мое — чужое».
Все менялось вокруг, стремительно и неумолимо, и она больше не знала, чего ждать. От себя. От других.
Не знала, что делать, когда она отчаянно хочет в отпуск, Глеб настойчиво изображает друга, а Фриз в самый неподходящий момент неожиданно спрашивает о том, на что она предпочла бы не отвечать — потому что у нее давно уже не было ответов. Он умел — ненавязчиво и одновременно припирая к стенке. В кабине пилотов, за чашкой кофе, где-то над Варшавой.
— Как поживает твой Отелло?
— Обыкновенно поживает, — слегка пожав плечами, сказала Ксения.
Фриз усмехнулся и посмотрел на нее. Спокойно, сдержанно. Будто бы говорил о работе.
— Знаешь, я с самого начала тебя себе присмотрел. Твое семейное положение мне было глубоко пофигу. А когда ты умудрилась овдоветь, пришлось себя останавливать. Судя по тенденции, зря. Благородство еще ни разу доброй службы мне не служило.
— Я не вещь, Игорь Владимирович.
— Не вещь, не вещь, — миролюбиво отозвался он. — Но не вижу ничего плохого в том, что мне понравилась девушка.