Уход на второй круг
Шрифт:
Ноги сами принесли. Голова была в отключке, когда он вжимал кнопку звонка.
Ему открыла женщина не первой молодости. Плотная, высокая, с давно не крашенными корнями густых волос. Она запахивала халат поверх ночной рубашки и щурилась со сна. Глеб успел только прокатить липкий комок из горла ниже. А она спросила:
«Вы кто?»
«Врач».
Врач вашей матери.
Он как-то сразу понял, что это Тома, дочка, с которой Гиреева не общалась годами. Иногда она жаловалась, когда в редких случаях и правда давление шалило. Они совсем не были похожи. Но когда дверь за
Светлана Тимофеевна никого не узнавала и лежала обездвиженной. Первый инсульт забрал способность соображать, от второго, случившегося через неделю, парализовало. Старость. Доживание. Он посидел с ней недолго. Она бухтела что-то про своего мужа, считая, что тот уехал в командировку. Глеб кивал. И соглашался. Со всем на свете соглашался.
«Она сейчас совсем спать перестала, — хмуро проговорила Тома позже, на кухне, под большущую чашку чаю. — Ночами напролет — то молится, то про папу. Я иногда думаю — хорошо хоть не ходит. Умаялись бы. Думает, я Тоня, сестра ее».
«Совсем не узнает?»
«Совсем. Меня скоро и муж не узнает — я сюда совсем переселилась теперь».
«О сиделке не думали?»
«Ну какая сиделка, что вы!» — прозвучало почти воинственно.
Ясно. Денег нет. Все уходит на лекарства. И при лежачей больной много не заработаешь. Глеб только кивнул. Прежних запахов выпечки и цветочных духов в квартире больше не водилось. Пахло стиркой, валерьянкой и давно не проветриваемыми вещами. А он сам устал испытывать чувство вины. В сущности, все люди ведут жизнь, напоминающую собачью. Бродят. Иногда сбиваются в стаи. Потом снова бродят. Одиночками.
«Я назначения ваши почитать могу? Медсестра у вас бывает?» — снова спросил он.
«Мы пока обходимся без капельниц. Да и к чему они? И так же все ясно», — отрезала она, но бумаги, оставленные врачом, принесла.
Глеб невольно отметил в голове наименования и дозировки. По крайней мере, в следующий раз явится не с апельсинами. Но вслух проговорил:
«Тут у некоторых препаратов есть более дешевые аналоги, а помогают не хуже. Я вам напишу».
«Буду вам признательна».
Уже потом, когда Глеб выходил, Тома, устало привалившись к косяку, спросила напоследок:
«А вы точно врач? К чему? Зачем?»
Парамонов широко улыбнулся, пряча отозвавшуюся на ее вопрос болезненным спазмом рану в груди, и весело ответил:
«Светлана Тимофеевна была ко мне исключительно добра».
А потом легко сбежал вниз по лестнице, зная, что и правда еще приедет. Станет ездить. Нет, не благотворительность или другая какая-то чушь. И не попытка прибиться к стае. Иллюзия. По-прежнему иллюзия жизни. Словно бы он что-то и правда делает.
Без Ксении. Без нее он нуждался хотя бы в иллюзии.
«Ты нужна мне», — писал он потом. Этим своим «ты нужна мне» — забивал сети мобильной связи. Зря. Потому что ни одно из этих сообщений
— Парамонов, вас Плахотнюк вызывает срочно! — донеслось до него сквозь череду событий, которыми он забивал собственную жизнь. Так и спасался день ото дня. Работал, как проклятый. Собственные жилы тянул, что было мочи. Лучше так, чем как раньше. Лучше до одури здесь, чем в черноте и мути нетрезвого сознания. Даже тогда, когда больше всего на земле хотелось выть… сейчас ему было куда идти.
— Ага, — отозвался Глеб. И через десять минут входил в кабинет главного врача, прекрасно понимая, что тот не стал бы его вызывать без лишней надобности. Значит, Леся была не права, ошиблась. Значит, Бузакин жаловался.
— Борис Яковлевич? — сунулся он в кабинет.
— Ну заходи, орел, — донеслось от окна. Борис Яковлевич поливал фиалки, в великом множестве стоявшие на подоконнике. Невысокого роста, коренастый и упитанный, он являл собой живописную картину на фоне собственного цветущего садика. Когда повернулся к Глебу, взгляд его был весьма благодушен. Кого-то успокаивает перебирание четок, кто-то глушит валерьянку банками. Борис Яковлевич разводил фиалки.
Он проследил за тем, как Парамонов вошел в кабинет и уселся за стол напротив кресла главврача. Затем вздохнул, как будто разговор предстоял и ему самому малоприятный. А потом в очередной раз развернулся, отошел от окна и страдальчески выдал:
— Ну потерпи ты немного, а! Ну чего буянишь?
Глеб чуть не поперхнулся собственной слюной. Кадык дернулся. И он ошалело уставился на начальство.
— В каком смысле буяню? — заставил он себя уточнить.
— Роман Афанасьевич приходил. Говорит, больно самостоятельный!
— Это, я полагаю, самый мягкий эпитет, которым меня наградили?
— Самый, — кивнул Плахотнюк. Поскреб седой висок и печально вздохнул.
— До октября выдержишь?
— А что будет в октябре?
— В октябре покончим с твоим стажерством. Отделение тебе пока никто не поручит, конечно, а отдельно взятых пациентов — вполне, — трагично сообщил Борис Яковлевич и тут же улыбнулся улыбкой престарелого Пьеро: — Обживайся давай! Но и Бузакина не зли, слышишь?
Пока Глеб отскребал от пола собственную челюсть, до его сознания медленно доходило сказанное. Слишком, к сожалению, медленно — не иначе тяжелый рабочий день отшиб способность мыслить. И общение с незабвенным Романом Афанасьевичем.
— Мне дадут оперировать? — зачем-то переспросил Парамонов.
— Не тупи, Глеб Львович, — всплеснул руками Борис Яковлевич. — Будешь человеком, как все люди. Свободен.
Глеб кивнул. И снова задал вопрос, сходный с тем, что однажды озвучил Осмоловскому:
— Это потому что Александр Анатольич за меня поручился?
— Это потому что Карен Эдмундович за тебя поручился! — закатил глаза Плахотнюк.
— Кто?!
— Ножевое ранение поджелудочной две недели назад! И с ним еще пара диагнозов, с которыми ты возился… — «вместо Бузакина» — должно было прозвучать, но не прозвучало. На то Борис Яковлевич и был главным врачом больницы, чтобы политкорректность не смешивать со справедливостью.