Уход на второй круг

Светлая Марина

— Две трещины, размозжение переднего края поверхности. Селезенка… тоже. Порыв капсулы.

— Готовимся к спленэктомии?

— Погодь!

— Крови литра два.

— Заткнись и закрой селезенку. Сейчас шьем печень.

Тампон. Зажимы. Захват поврежденных сосудов. Лесина рука, удерживающая кровь. Парамонов шил, слушая звук кардиомонитора. Бьется. А раз бьется, значит, бьется и он — за нее.

Первая трещина.

Вторая.

Зафиксировать сальник.

— Есть.

Голова — компьютер. Он — машина. И только алое и горячее, заливающее

руки, — живое и настоящее.

— Селезенку будем спасать. Патологий не вижу.

Бузакин послал бы к черту, и все это знают. Вырезал бы к едрене фене, чтобы не возиться.

Оба его ассистента молчат. Молчат, потому что верят или потому что он хирург, а они — подмастерья? Глеб не молчал. Никогда не молчал. Даже в ассистентах, вчерашним интерном не молчал. Самодовольный идиот. Когда-то он всерьез противопоставлял себя богу. Сейчас — не знал, каким богам молиться. Но это будет потом. Не тогда, когда ее жизнь продолжает биться в его руках.

На тридцать пятой минуте операции жизнь биться перестала.

Оборвалась.

Прекратила ход собственного времени. Ксенька взлетела. Глеб не приземлился.

И думал, что умер.

Целых четыре с половиной минуты реанимационных мероприятий Глеб думал, что умер.

Это не он четко и сухо командовал в операционной. Не он наблюдал за действиями реаниматолога, проводившего дефибрилляцию. Не его руки в какую-то секунду вцепились в ее ладонь, пока ей делали массаж сердца и когда вводили эпинефрин. Было плевать — заметят или не заметят. Какая теперь-то разница? Если бы можно вот так, через касание, перелить жизнь… Если бы в нем самом все еще оставалась жизнь, он дарил бы ей хризантемы весной.

— Есть пульс.

Вдох.

— Заканчиваем.

Выдох.

Сердце стучит. У кого из них двоих стучит сердце? Почему-то сейчас кажется, что оно у них одно, общее. Вот и стучит так, что слышно. За обоих старается.

Почки целы. Забрюшинную гематому слева ревизии и опорожнению не подвергать. Подвести дренажную трубку.

— Все, зашиваем.

Последние движения четкие и отлаженные. Как десятки раз до этого. Пять-шесть операций в день. Ночные дежурства. Эта ночь — без происшествий, в отличие от утра, в которое он чуть не лишился рассудка. Из операционной Глеб выходил, испытывая опустошение такой силы, что почти не понимал, на каком свете теперь находится. Пустота была везде: в голове, в сердце, в прошлом и будущем. Не было ничего, кроме настоящего момента, в котором Ксения пока еще оставалась жива. Прежде он знал, что у него есть сегодня и немножечко завтра. Теперь все сосредоточилось на одной минуте — нынешней.

И это, черт подери, было несправедливо!

С той самой секунды, как она ступила на зебру, справедливость куда-то стремительно исчезла.

«Как тогда», — полыхнуло в нем снова. И он остановился, прислонившись к стене больничного коридора. Откинул на него голову, пытаясь остудить. Но то, чего он не позволил себе в операционной, прорывалось сейчас. Сколько она протянет? После случившегося — сколько? В ней сил почти не осталось.

Едва она ступила на зебру, сопротивления не стало. Откуда ему взяться теперь? На полном ходу. На полном ходу сбитая серебристой евробляхой с тонированными стеклами.

«Буду считать себя случайно попавшим под танк».

Хватит.

Ужас, которому он не позволил овладеть собой тогда, в первое мгновение, когда мчался через улицу к сбитой на дороге прохожей, затапливал его существо сейчас. Потому что сбитая прохожая — это его Ксенька. И потому что она умирала.

— Вот это адреналин, — раздалось за его спиной.

Парамонов медленно обернулся и посмотрел на Лесю, узнавая и не узнавая ее. В заляпанном кровью стерильном халате, не снятом еще там, в операционной, мнущая в руках маску. Как пьяная. Или это он?

— Адреналин ловят в другом месте.

— В любом случае… в любом случае, ты круто отработал.

— Если она выживет, это будет чудо…

— Я знаю. Но зато там теперь над бедром колдуют. Если бы не ты, то травматолог сегодня отдыхал бы.

— А я, сволочь, не утроил Тарасу выходной.

— Сволочь, — согласилась Леся.

— Надо узнать, что случилось… найти родных.

— Это не твоя забота. Тебе домой надо, спать.

— Ну да…

Он кивнул, отлепился от стены и медленно побрел по коридору. Было тихо. Так тихо, что тишиной можно захлебнуться. Потом обернулся и с усмешкой спросил:

— Ты когда-нибудь оперировала рыжих?

Лесины брови подлетели вверх.

— Не доводилось.

— А примету слышала?

— Парамонов, ты в приметы веришь?

— Нет… у них болевой порог выше. И анестезия на них плохо действует… — он сделал «страшное» лицо и загробным голосом протянул: — Увидишь рыжего — беги-и-и-и!

— Да что с тобой, а?!

Ничего. С ним — ничего. Он молча развернулся и направился в приемник. Ноги понесли сами. Шаг за шагом — только не отпускало ни черта!

— Пациентку сбитую оформили?

Лада Сергеевна подняла глаза от бумаг и сняла очки. Сегодня она на окошке, спокойная и собранная, как они все — для кого земля не рванула с оси. Когда Парамонов влетал в приемное отделение с утра, в окровавленной куртке, отдавая распоряжение готовить операционную, она смотрела едва ли менее флегматично, чем сейчас.

У него смена окончилась еще бог знает когда, а он все копошится. Дитя неразумное. Лада Сергеевна пожала плечами и ответила:

— Кое-как, при ней ни документов не было, ничего.

— А телефон?

— На коде, заблокирован.

— Ясно.

Несколько секунд Глеб стоял, потирая переносицу. Потом поднял голову и отчеканил:

— Басаргина Ксения Викторовна, 29 лет. Адреса, правда, не знаю.

Одна ее бровь чуть приподнялась. Вторая осталась на месте.

— Что с тем козлом — видели? — мрачно спросил Глеб.

— Удрать хотел, люди не дали.

— Ясно.

— Тварь малолетняя, — дала свою сдержанную оценку Лада Сергеевна, но думать о том, как будет свежевать этого укурка, Парамонов решил потом.