Уинстон Черчилль. Власть воображения
Шрифт:
Заседание в префектуре Тура, несомненно, было самым трудным из всех. Несмотря на все увещевания, у французов теперь был всего лишь один вопрос к британскому премьер-министру: согласится ли его правительство освободить Францию от ее обязательства, подписанного 28 марта 1940 г., никогда не заключать сепаратного мира? Черчиллю было крайне тяжело ответить на такой вопрос; ему, большому другу Франции, предстояло услышать, что интересы его страны и интересы Франции расходятся, и потому он не смог это принять: «Я хорошо знаю, – начал он, – что пришлось пережить Франции и каким лишениям она продолжает подвергаться. […] Скоро придет очередь Англии, и она к этому готова». «Уинстон, – заметил генерал Спирс, – понемногу закипал, его глаза метали молнии, кулаки были сжаты, как если бы они держали рукоять тяжелого меча. Представшая перед его взором картина заставила его буквально задыхаться от ярости: “Мы должны сражаться, мы будем сражаться, и вот почему мы должны просить наших друзей продолжать борьбу. […] Война завершится только с нашим исчезновением или нашей победой”. Поль Рейно снова задал свой вопрос, и Черчилль на этот раз был более точен: “Надо обратиться к Рузвельту. Французское правительство этим займется, и мы его поддержим. […] Дело Франции всегда было дорого нам. […] Но никто не вправе требовать от Великобритании отказаться от торжественной клятвы, которая соединяет наши страны”. Рейно принял ответ и больше не настаивал; он завязал продолжительное и довольно бессвязное обсуждение, но Черчилль, чтобы усилить свои аргументы, предупредил, что в случае оккупации Франция не избежит британской блокады. Чтобы поставить
Ясно, что премьер-министр был ужасно разочарован отношением Поля Рейно, который всего лишь присоединился к надеждам на американскую помощь, но так ни разу и не заговорил о продолжении борьбы в Северной Африке. В течение всего заседания Черчилль пытался отыскать среди своих собеседников решительного и энергичного человека, и, по-видимому, такой ему встретился уже при выходе: «Когда я шел по людному коридору, который выходил во двор, – вспоминал он, – я увидел генерала де Голля, который стоял у выхода с флегматичным видом. Поздоровавшись, я сказал ему вполголоса по-французски: “Человек судьбы!” Он никак не отреагировал». Как всегда, Уинстон Черчилль принимал желаемое за действительное. И как всегда, действительность не обманула его желаний.
По возвращении в Лондон премьер-министр ничуть не отказался от попыток удержать французов на пути сопротивления; он настаивал на отправке во Францию британских и канадских частей, тогда как немцы уже входили в Париж и война была практически проиграна. Начальники штабов были этим обеспокоены, и генерал Исмей спрашивал у него, действительно ли следует спешить и не лучше ли будет негласно задержать их высадку? «Конечно же нет, – отвечал Черчилль. – История нас сурово осудит, если мы позволим себе такое!» 14 и 15 июня он направлял ободряющие послания Рейно и бесконечный поток телеграмм американскому президенту Рузвельту, пытаясь убедить его поддержать французов; вместе с тем его внимание все больше привлекали опасности, угрожавшие Великобритании: страна подвергалась спорадическим бомбардировкам, оборонительные позиции все еще были чрезвычайно слабыми и стали бы еще более уязвимыми, если бы французский флот достался немцам. Вот почему, когда утром 16 июня из Бордо пришла телеграмма, сообщавшая о возможном начале переговоров с Германией об условиях перемирия, Военный кабинет по предложению Черчилля уведомил Поля Рейно, что не будет возражать «при условии, что французский флот будет немедленно направлен в английские порты на время переговоров». Между делом в ход шли любые средства, чтобы удержать французов на краю пропасти: от генерала Брука, отдавшего приказ об эвакуации двух британских дивизий, подхваченных потоком отступавших французских армий, Черчилль потребовал занять оборону на участке между Ренном и Мансом и сражаться до последнего патрона – стратегия политически правильная, но с военной точки зрения совершенно бессмысленная, и потому генерал Брук не последовал указанию. 16 июня, когда Поль Рейно был готов уйти в отставку, Черчилль даже принял проект франко-британского союза, разработанного Жаном Монне и представленного генералом де Голлем; премьер-министр верил в него не больше генерала, но оба не видели лучшего средства поддержать Рейно в борьбе с пораженцами в его правительстве. Было решено, что Черчилль встретится с членами французского кабинета в Конкарно на следующий день, чтобы лично поддержать проект союза.
Увы! Вечером в двадцать два часа Черчиллю сообщили об отставке Поля Рейно; чуть позже он узнал, что маршал Петен формирует новое правительство, и сразу понял, что это значит для Франции: больше не было никакого смысла лететь в Конкарно, но наш отважный воин не желал сдаваться: он решил позвонить маршалу Петену, и в два часа ночи после бесконечного ожидания его с ним в конце концов соединили. Генерал Холлис стал свидетелем разговора: «Я еще никогда не слышал, чтобы Черчилль говорил в столь резких выражениях; он думал, что старый маршал, нечувствительный ко всему остальному, отреагирует хотя бы на это. Но все было напрасно». Утром 17 июня 1940 г. у премьер-министра не осталось больше никаких иллюзий: его страна оказалась в одиночестве. Однако Уинстону Черчиллю страх был неведом, к тому же он был совершенно уверен в огромном стратегическом преимуществе островного положения Великобритании, мощи ее флота и мастерстве авиаторов. Он никак не мог допустить, что Франция, «его» Франция, могла вот так оставить лагерь свободы, в котором она некогда занимала столь значимое место. И что же английский народ? Как он отреагировал, узнав, что единственный союзник покинул его в годину тяжких испытаний? Не породит ли тяжелый удар пораженческих настроений, тем более что в Великобритании оставались такие люди, как Ллойд Джордж и лорд Галифакс, которые не исключали возможности переговоров с Германией?
Вечером того же дня Спирс привез на Даунинг-стрит генерала де Голля, вырвавшегося из Бордо. Черчилль конечно же предпочел бы принимать более известных личностей, таких как Рейно, Даладье, Мандель, но он мог по крайней мере с удовлетворением отметить, что интуиция его не подвела: де Голль действительно был одним из тех людей, что способны вершить судьбы; его воля, его отвага, его настойчивость и само имя идеально подходили, чтобы превратить генерала в знаменосца непобежденной Франции, которая продолжит борьбу плечом к плечу с английским народом. По крайней мере, именно так Уинстон, романтический художник и бесподобный пропагандист, намеревался представить его британцам, чтобы поддержать их боевой дух. И что с того, что другие члены Военного кабинета не хотят разрешить де Голлю выступить по Би-би-си? Им просто не хватает воображения, они ничего не смыслят в пропаганде! Премьер-министр умел убеждать, и на следующий день в протоколе заседания Военного кабинета было лаконично указано, что его члены «после новых индивидуальных консультаций дали свое согласие». В тот же вечер Шарль де Голль выступил с незабываемой речью, войдя в историю. И кто сказал, что Англия осталась в одиночестве? На ее земле уже сформировалась коалиция союзников: чехи, поляки, французы, голландцы, бельгийцы, люксембуржцы, норвежцы – все решительно настроены сражаться до полной победы над Германией. Вот как надо представлять положение вещей! Вы говорите, что у этих союзников нет оружия, и у самих британцев тоже? Что ж, они будут сражаться с захватчиками тем, что есть, пока британская промышленность не произведет все необходимое; «Хоум Гард», корпус из миллиона британских добровольцев, сколоченный военным министром Иденом, будет вооружен мушкетами, дубинками и вилами. И Черчилль лично прибудет наблюдать за его обучением!
18 июня 1940 г., в сто двадцать пятую годовщину битвы при Ватерлоо, премьер-министр, стремившийся сплотить нацию перед решительным испытанием, выступит с очередной речью, вошедшей в историю: «Мы всегда будем поддерживать наши товарищеские связи с французским народом. […] Чехи, поляки, голландцы и бельгийцы объединились с нами в борьбе за общее дело. Все эти страны будут освобождены. […] То, что генерал Вейган назвал битвой за Францию, только что завершилось; битва за Англию только начинается. От этой битвы зависит судьба христианской цивилизации, существование Англии, наших институтов и нашей империи. Вся жестокость и вся мощь врага скоро обрушатся на нас. Гитлер знает, что он либо победит нас на нашем острове, либо проиграет войну. Если мы сумеем выстоять, вся Европа будет освобождена, и перед миром откроется широкий солнечный горизонт. Но если мы будем повержены, тогда весь мир, включая США, и все, что мы знали и любили, рухнет в пропасть нового царства мрака, ставшего более ужасным и, возможно, более прочным благодаря свету извращенной науки. Укрепим же наши сердца отвагой, дабы исполнить наш долг, и поведем себя так, чтобы, если Британская империя и Содружество просуществуют еще тысячу лет, люди смогли бы сказать: “Это был их самый славный час”».
Благородные слова, безусловно, но их было бы недостаточно, чтобы остановить захватчика. Предстояло превратить страну в крепость, и Черчилль всех заставил подключиться к этой задаче; днем и
Зная Черчилля, нельзя представить себе, чтобы он удовольствовался управлением из своего кабинета на Даунинг-стрит; и в самом деле, он все хотел видеть своими глазами: наиболее уязвимые участки на побережье и оборонительные укрепления, портовые сооружения, авиационные и оружейные заводы, казармы, подземные командные пункты, радарные установки, аэродромы и пр. Этот трудоголик оборудовал для себя специальный поезд с конференц-залом, кабинетом, спальней, ванной комнатой и всеми необходимыми средствами связи; теперь он мог постоянно перемещаться, не теряя контакта с министрами и начальниками штабов и, разумеется, не лишая себя ванны или сиесты. Его постоянно сопровождали два секретаря, которым он без перерыва диктовал распоряжения и письма, по-прежнему уделяя особое внимание почте, адресованной Белому дому, поскольку, несмотря на уверенность, что Англия сумеет выдержать в одиночку первый натиск врага, он прекрасно понимал, что она не сможет долго продержаться без массированной помощи США. Еще 15 мая он запросил у президента срочно предоставить полсотни старых эсминцев, несколько сот истребителей «Кертис Р-40» и зенитные орудия с боеприпасами. Эти просьбы будут неоднократно повторяться в последующих письмах, каждый раз сопровождаясь прозрачным рефреном: если британское сопротивление ослабнет и если некоторые политические деятели пойдут на переговоры с врагом, то Великобритания, превратившись в вассала гитлеровского рейха, будет вынуждена сдать Королевский флот, и тот вместе с немецким, итальянским, французским и японским создаст смертельную угрозу безопасности Соединенных Штатов. Так разве не в интересах Белого дома оказать широкую поддержку правительству Уинстона Черчилля, который торжественно поклялся продолжать борьбу во что бы то ни стало?
Но президент Рузвельт был поглощен результатами выборов и не мог не учитывать сильное изоляционистское движение в Конгрессе; таким образом, Англия могла рассчитывать лишь на скромную помощь оружием, хранившимся на складах со времен Первой мировой. Но Черчилля на тот момент больше всего беспокоила судьба французского флота после заключения перемирия. Попади эти корабли в руки Гитлера, и морские коммуникации Великобритании окажутся под серьезной угрозой. Правда, адмирал Жан Луи Дарлан, Поль Бодуэн и даже сам маршал Петен обещали англичанам, что флот никогда не окажется в руках немцев, но только Лондон и прежде получал заверения, что французское правительство не пойдет на сепаратный мир, что четыреста взятых в плен немецких пилотов будут отправлены в Англию, что союзникам сообщат условия перемирия заблаговременно… и ни одно из этих обещаний не было выполнено. Кроме того, новые французские власти уже не были вольны принимать решения по своему усмотрению, и по статье 8-й договора о перемирии французский флот должен был быть разоружен под немецким или итальянским контролем. Конечно, немцы обязались не использовать его до конца войны, но если уже на этом этапе нельзя было верить словам французского правительства, то как можно было бы доверять Гитлеру.
Зная привязанность Черчилля к Франции и ее армии, можно понять, какое ужасное решение он должен был принять. 3 июля 1940 г. у местечка Мерс-эль-Кебир вице-адмирал Соммервилл, следуя указаниям из Лондона, в ультимативной форме предложил командующему французской эскадрой адмиралу Марселю Бруно Женсулю выбрать одно из трех возможных решений: направиться в один из британских портов и продолжить сражаться на стороне союзников в полном или частичном составе экипажей; увести эскадру на Антильские острова, где корабли будут разоружены, или затопить все корабли на якорных стоянках. В отличие от адмирала Годфруа в Александрии, Женсуль не подчинился, за что своими жизнями заплатили тысяча триста французских моряков. «Это было самое чудовищное и гадкое решение из всех, что я когда-либо принимал», – напишет Черчилль. Несомненно, что еще и самое необходимое. Генерал де Голль, которого уж точно нельзя заподозрить в безграничном англофильстве, позже признался: «На месте англичан я сделал бы то же, что и они» [161] .
161
У читателя может создаться впечатление, что французские корабли были потоплены, однако это не так. Как метко подметил историк Анри Амуру, «англо-французские отношения пострадали сильнее, чем корабли». Эскадра потеряла всего один линкор – «Бретань», остальные корабли получили повреждения, но сохранили боеспособность. Их затопят сами французы два с половиной года спустя, в конце 1942 г., на рейде Тулона. Действия британцев с военной точки зрения были не оправданны, поскольку французы всегда могли предотвратить захват своего флота по примеру немцев, затопивших в 1918 г. свои интернированные корабли в Скапа-Флоу на виду у англичан; в конце концов, они так и сделали. Черчилль, чьи симпатии к Франции были гораздо слабее его британского эгоизма, сознательно пошел на вероломную акцию отнюдь не из опасения захвата немцами французского флота, а ради привлечения на свою сторону могущественного союзника – США. Госсекретарь Гарри Гопкинс свидетельствовал, что именно это пиратское нападение на французский флот более всего убедило Рузвельта в намерении Черчилля и Великобритании продолжать войну. – Прим. переводчика.