Украденная беременность
Шрифт:
— Спасибо, Юра, — заговорил Федор. — Мы с Фаиной сделаем все, чтобы больше не впускать в нашу жизнь людей подлых и жадных. Спасибо вам за то, что вы с нами — наши самые близкие и верные друзья и родные!
Лукьянов улыбнулся и притянул к себе свою молодую супругу. Гости хотят увидеть поцелуй влюбленных? — он готов целовать жену бесконечно, забывая в ее объятиях все беды и огорчения прошлого!
— Ррваффф! — раздался звонкий голосок Карли.
Федор с Фаиной оторвались друг от друга, оглянулись и рассмеялись: маленький шпиц скалил острые зубки и грозно рычал на Артура, одного из замов Федора.
— Ну, вот и как нам няню искать для дочери? — засмеялась Фифа. — Карли же никого не подпускает к ребенку, вон, даже на отца моего рычал.
— А зачем нам няня, которой даже собака не доверяет? — пошутил в ответ Федор. — Это будет проверка на профпригодность: найдет няня общий язык с Карлсоном — значит, и с ребенком хорошо обращаться будет.
— Интересная мысль! — Фая с любовью взглянула на мужа. — Надо взять на заметку.
Лукьянов вновь заключил жену в объятия: будь его воля, он бы вообще не выпускал ее из рук, особенно теперь, после пары месяцев вынужденного воздержания, которые понадобились Фаине, чтобы восстановиться после родов.
— С Надюшкой сегодня собирается ночевать баба Надя, — шепнул он Фаине. — А моя молодая жена, надеюсь, подарит мне первую брачную ночь.
— Я подарю тебе столько ночей, сколько ты захочешь, — ответила Фая.
— Обещаешь?
— Обещаю.
47. Эпилог. Три года спустя
Светлана. Где-то под Калугой
Грохочущий и скрежещущий ржавым нутром ПАЗик остановился возле одинокого столба, отмечающего остановку. Из автобуса вышло несколько мужичков с рюкзаками, баб с корзинами и одна относительно молодая женщина: рослая, осанистая, но какая-то блеклая, будто выцветшая — в видавших виды потрепанных джинсах, явно приобретенных в секонд-хенде, в тонком кашемировом свитере и куртке-ветровке с чужого плеча.
В этой коротко остриженной бледной женщине с острыми чертами лица и глубокими складками в уголках губ никто не узнал бы Светлану Журавскую — модель и светскую львицу. Впрочем, Светка и не хотела, чтобы ее узнал кто-то из той, оставшейся где-то в другой вселенной, жизни. Все, чего она хотела, это чтобы оказалось, что ее мать жива и не съехала из того дома, в котором прошло Светкино детство.
Лана писала матери из колонии — отправила одно за другим пять писем с промежутком в две недели, но ответной весточки так и не дождалась. Кто его знает, как бы она справилась с жизнью за решеткой, но ей повезло: авторитетная заключенная из «бывалых», Рашель, обнаружив, что Журавская умеет делать стильный макияж и укладку, взяла над Ланой шефство.
Правда, чтобы угодить своей покровительнице, Лана делала Рашели не только стрижки, укладки и макияж. Пришлось освоить маникюр, педикюр (да-да, оказывается, некоторые и на зоне могут себе такое позволить!) искусство заваривания чифиря и застилания-перестилания чужой койки.
И все же это было лучше, чем оказаться подстилкой для одной из любительниц женских прелестей или быть регулярно избиваемой за
Может быть, Светлана слегка зазналась бы даже тут, но ее покровительница словно чувствовала, когда Светка начинала расслабляться и возвращаться к прежним замашкам.
— Что, Лань, западло тебе моей подруге маникюрчик запилить? — шикала Рашель. — Корона на уши давит? Так я тебе мигом напомню твое место!
— Нет-нет, я с удовольствием! — строилась Журавская, к которой с легкой руки Рашели прилипло погоняло Лань, и шла подпиливать, полировать и красить ногти очередной «клиентке».
Надо сказать, Рашель даже небольшой бизнес на Светкиных навыках сделала: продавала услуги Лани по сходной цене: за заварку, за сигареты, за хавчик.
Светлана покорно отрабатывала подношения и где-то даже была довольна: Рашель считала себя бабой справедливой и отдавала Журавской четверть добытого. «Другим и того не перепадает», — утешала себя Светка: в бараке она была далеко не единственной, кому не слали передачек с воли.
За три года дрессировки Лана набралась простой тюремной мудрости, научилась тосковать по дому и общаться с людьми без налета высокомерия.
«Будь проще, Лань. Забудь свои аристократические замашки, — наставляла ее Рашель. — Ты не прЫнцесса, а дочка Любки-птичницы и Леньки-комбайнера, вот и держи себя соответственно. Если мне на твои выступления предъявы кидать будут — я за тебя вписываться не стану, так и знай».
Нарываться не неприятности Светлане не хотелось, и она медленно, но верно училась держать язык за зубами, угодливо улыбаться и помнить свое место. Постепенно это новое поведение приросло к ней, стало частью ее натуры. К тому моменту, как пришел указ об амнистии, Журавская уже и забыла, что была когда-то совсем другой — гламурной красоткой, уверенной, что весь мир у ее ног.
И вот теперь досрочно освобожденная Светлана-Лань ехала к матери в надежде, что та позволит блудной дочери поселиться в своем доме.
Отмахав пешком около километра по пыльной раздолбанной шоссейке, женщина, наконец, добралась до поселка при птицефабрике, прошлась по одной из двух его улиц, поднялась на знакомое с детства деревянное крыльцо и постучала в запертую дверь.
На стук вышел парень лет двадцати: жилистый, плечистый.
— Вам кого? — глянул хмуро, неприветливо.
— Мне бы Любовь Журавскую увидеть. Я Светлана Журавская, ее дочь…
— Ты гляди! Сестрица нарисовалась! — изумился парень и тут же оскалился недобро: — Вали отсюда, сестричка. Двадцать лет тебя не было — вот и исчезни еще на столько же.
— Мать где? Жива? — не обращая внимания на неласковый прием, задала вопрос Светлана.
— Жива, что ей станется. На смене она. А ты давай проваливай, нечего тебе тут ловить. И письма свои забери. Я их матери не показывал: не хватало еще, чтоб она узнала, где ее дочь последние годы провела.
Светка стояла и тупо смотрела на захлопнутую прямо перед носом дверь. Та вскоре отворилась, и брат молча сунул Лане в руки пять конвертов. Все они были запечатаны.
«Даже не читал, — с горечью заметила Светлана. — Ладно, пойду к фабрике, дождусь мать у проходной. Заодно и насчет работы разузнаю».