Украденная дочь
Шрифт:
— Жила как-то раз на белом свете… — начала Вероника своим хрипловатым голосом. — Жила как-то раз на белом свете девушка, которая искала свою сестру. Эта сестра исчезла, и она ее искала.
Она многозначительно замолчала и посмотрела мне в глаза так пристально, что сама не выдержала и отвела взгляд в сторону. Я же даже глазом не моргнула: мне очень захотелось узнать, что же скрывается за этим пристальным и горьким взглядом, который я иногда замечала у Кэрол в сериале.
— А ты случайно не актриса, как Кэрол? Может, это шутка, которую вы с ней задумали разыграть? — пришло вдруг мне в
Мне как-то рассказывали о Кэрол, что она иногда — чтобы попрактиковаться в воплощении различных персонажей — выдает себя за какого-нибудь другого человека. Она выдавала себя за секретаршу, за студентку, за медсестру. Вероника, возможно, сейчас тоже пытается делать нечто подобное. Они с Кэрол, наверное, придумали все это, чтобы выяснить, как далеко могут зайти в своем актерском мастерстве, и выбрали меня в качестве подопытного кролика, потому что Кэрол меня хорошо знала и ей было известно, что я веду довольно скучную жизнь.
— Не угадала. Я ищу свою исчезнувшую сестру и хочу узнать, не ты ли эта сестра.
Я мысленно усмехнулась: хорошенькую же историю они с Кэрол придумали!
— Скажи моей двоюродной сестре, что я почти попалась на подготовленный ею крючок.
— Я не шучу. Я знаю, кто твоя бабушка и кто твоя мама. Лили и Грета. Я знаю, где ты работаешь. Теперь мне хотелось бы только выяснить, кто ты на самом деле.
Я едва не расхохоталась, но меня удержало от этого выражение лица Вероники. Печальные глаза, сжатые губы. Она сняла с пальца свой перстень и зажала его в кулаке.
Пепельница, полная окурков, и пустые пивные бокалы создавали ощущение, что мы сидим здесь уже давно. И сидим без толку. В стекле бокалов отражались тусклые лампы. Вероника сняла куртку и небрежно повесила ее на спинку стула. Она была одета в сильно поношенную футболку — а может, эта футболка только казалась поношенной. Я не могла ее даже представить в такой новой и отглаженной одежде, как у меня. Ей нравилось то, что уже было потрепано жизнью. У меня возникло ощущение, что что-то не позволяет мне вернуться домой, к моей бессмысленной жизни. У меня сейчас, по сути дела, не было более интересного занятия, чем еще немножко поиграть в эту игру. Все мои подруги одевались и вели себя точно так же, как я, и даже Кэрол, которая, будучи актрисой, вела себя фривольно, ничуть не была похожа на Веронику. Кэрол тяготела к одежде в стиле высокой моды, асимметричным прическам и цвету волос «калифорнийская блондинка». Она сидела на диете до истощения и никогда бы не выпила подряд пять бокалов пива. Она сумела остаться такой же худенькой, как в двенадцать лет, и делала себе инъекции «Ботокса», хотя морщин у нее еще не было. Веронике же, похоже, было как раз-таки наплевать на то, что она далека от идеала красоты и что края ее штанин чиркают по полу. Она явно не была актрисой — по крайней мере, такой актрисой, как Кэрол.
Кэрол всегда знала, к чему стремится. Уже в детстве она была практически такой, как сейчас. Не в том смысле, что она так и осталась ребенком, а в том, что ее будущее было еще в детстве «заложено» в ее маленькую голову, ее маленькие ножки и ее маленькие ушки. Она старалась ходить с высоко поднятой головой, чтобы хоть как-то компенсировать свой небольшой рост, и это придавало
— А кто ты? Откуда ты? — спросила я, глядя на губы Вероники. Они были голубоватого оттенка — что, по всей видимости, являлось результатом плохого кровообращения.
— Я тебе уже сказала. Я ищу тебя.
— Это уже слишком. Я ухожу.
— Ты боишься, — сказала Вероника, беря мою куртку, свернутую вчетверо, и прижимая к своей груди. — Но пути назад нет — ты знаешь уже слишком много.
Я с силой вырвала у нее куртку и положила рядом с собой.
— Ты хочешь сказать, что, когда ты родилась, моя мама отдала тебя чужим людям и они тебя удочерили?
— Нет. Я хочу сказать, что она сама удочерила тебя.
За окном было уже совсем темно. В окнах домов напротив горел свет. В это время Лили, наверное, ужинает, а мама отправилась на прогулку.
— Что с тобой? Почему ты не отвечаешь? — с тревогой спросила меня Вероника.
— Я задумалась о чем-то совсем другом.
Она уперлась грудью в стол и наклонилась ко мне.
— За все эти годы тебе никогда ничего не казалось странным? Ты никогда не слышала каких-нибудь странных реплик? Не замечала чего-нибудь такого, что тебя очень сильно удивило и запечатлелось в памяти?
Я отрицательно покачала головой.
— Я родилась двенадцатого июля семьдесят пятого года в родильном доме «Лос-Милагрос» в одиннадцать часов утра и весила три килограмма семьсот граммов. Мне жаль, что у тебя исчезла сестра, но если ты думаешь, что она — это я, то ошибаешься. У меня есть фотографии мамы, когда она была беременна, и фотографии меня с ней, когда я только родилась.
— А у тебя есть какие-нибудь фотографии, сделанные в палате родильного дома?
— Я как-то не обращала внимания. Может, есть, а может, и нет. Это не имеет значения. У меня сотни фотографий.
— А мама кормила тебя грудью?
Лицо Вероники искривилось так, как будто ей стало больно. Впрочем, подобная гримаса могла выражать и отвращение.
— Прости меня, — сказала она. — Я слишком сильно на тебя давлю.
— Ты хочешь сказать, что ты — моя сестра, что твоя мать — это моя мать и что твой отец — это отец?
— А мой брат — это твой брат, — кивнула Вероника. — Но пока мы не добудем соответствующих доказательств, в этом нельзя быть уверенными. Все зависит оттого, чего захочешь ты.
— И давно ты об этом знаешь?
— С десятилетнего возраста. Представь себе, какое для меня это было мучение.
Вероника заставляла меня волноваться, вызывала у меня неприятные эмоции, но все же мне было ее жаль.
— Я не та, за кого ты меня принимаешь, однако мне не хотелось бы оказаться в твоей ситуации. Я постараюсь тебе чем-нибудь помочь.
— Этого мне вполне достаточно, — сказала Вероника, надевая куртку. — Я на твоем месте пока ни о чем не рассказывала бы дома. Будет лучше, если вначале ты сама разберешься, что к чему.