Украденные горы(Трилогия)
Шрифт:
Козюшевский вывернулся из объятий Кручины и принял воинственную позу.
— Слушай, ты! За такие слова морду бьют!
— Эх, дружище, шутки не понимаешь, — вроде бы обиделся Кручина. — Знавал я одного храброго офицера, за которым во время атак денщик носил по три пары белья.
Веселый хохот наполнил комнату, даже робкие, смирно сидевшие по углам прапорщики и те, осмелев, дали себя втянуть в общий хохот. Старшие офицеры любили забавляться азартной игрой в карты, пьянкой да амурными похождениями, но все это за долгие месяцы зимней праздности чертовски надоело, и, естественно, возможность послушать щекотливый диалог между двумя друзьями доставила многим истинное удовольствие.
Козюшевский отвел Кручину в сторонку.
— Чего тебе нужно от меня? —
— Чтоб ты прекратил болтовню про наступление. Понял? Я знаю твою натуру. Батальон пошлешь в атаку, а сам…
— Я капитан, а не прапорщик!
— Ты трус, Борис. Хоть и капитан, а трус. И наш тебе совет: не рыпаться, не рваться в наступление. Неужели тебе плохо и дальше тихо сидеть, как сидели это время?
Ссора могла бы разгореться и до более хлестких щелчков, но тут открылась дверь в кабинет, — полковник Чекан обвел присутствующих твердым взглядом и пригласил к себе.
Разместились как пришлось: на диване, в креслах перед столом, на стульях; командиры батальонов — перед письменным столом, командиры рот — за ними, а робким прапорщикам опять остались углы. Ожидали, что начнет говорить генерал, но сперва взял слово полковник. Его лицо, на котором светились грустные большие карие глаза, дышало мужеством. Бесстрашный солдат, он ненавидел войну, вместе с тем он привык честно исполнять свой долг, воевал по-уставному, но воевал разумно, добиваясь победы ценою малой крови. Он не очень-то удивлялся, что в полку среди его солдат появились бунтарские листовки. За полтора года изнурительной войны с наступательными боями и отступлениями полковник основательно изучил душу окопного солдата; в их положении, раздумывал Чекан, можно до всего докатиться, и даже до того, что в один прекрасный день безымянная, втоптанная в грязь серая скотинка вылезет из заболоченных окопов и заявит начальству, и ему в том числе: «Хватит, господа, сосать нашу кровь!..» В предварительном разговоре с генералом Чекан соглашался, что дисциплину в полку можно бы укрепить с помощью активных военных действий и что бунтарские идеи выветрились бы из солдатской головы, если б солдат не стоял на месте, а двинулся вперед, но одновременно Чекан настойчиво убеждал генерала, что наступать именно сейчас, в данный момент — в ростепель, когда увязаешь по самое колено, по меньшей мере нерационально (он не дерзнул сказать «дико и бессмысленно»). Генерал, однако, не прислушался к его доводам и безоговорочно требовал одного — немедленно наступать.
Докладывать сейчас об этой беседе с генералом Чекан, разумеется, был не вправе, возражать генералу можно было лишь без свидетелей, на правах давней дружбы, а здесь полковник мог, больше того, обязан был разговаривать со своими офицерами как с подчиненными, чья вина за распространение подпольных листовок была, по его мнению, наибольшая.
— Господа, без дисциплины армия — не армия, — начал он без всяких вступительных слов. — Я призвал вас сюда, чтобы в присутствии командира дивизии посоветоваться с вами, как нам быть дальше. Задумайтесь, господа, — мы тут единая семья и вольны открыто разговаривать, — задумайтесь, повторяю, над тем, что можно требовать от солдата, начитавшегося прокламаций. Все происходит потому, что солдатам нашим не с кого брать пример. Вы, господа, вопреки моим советам и даже прямым требованиям, тревожились лишь о себе. Всю зиму, с тех пор как наш фронт здесь обосновался, вы ублажали себя. А про них, — Чекан кивнул в сторону окопов, — про них забыли. Серая скотинка, скажете вы. Как бы эта серая скотинка неожиданно не показала себя, если вы и впредь…
Удар по столу мясистой генеральской ладонью оборвал речь полковника.
— Довольно сантиментов, Александр Григорьевич! — прошлепал Осипов толстыми губами, комично шевеля рыжеватым усом. — Огласите своим офицерам, чтоб готовились к наступлению! — и вторично пристукнул по столу. — И еще объявите, что каждого, у кого будет обнаружена листовка, офицер вправе застрелить на месте. Надеюсь, понятно?
Чекан
— Разрешите, — раздался внезапно голос поручика Падал- ки. Все невольно оглянулись в его сторону, пораженные тем, что поручик, через голову старших по чину, осмелился первым выступать. Андрей поднялся с дивана, вытянулся и повторил, обращаясь к генералу: — Позвольте слово, ваше высокопревосходительство.
Генерал наклонился чуть вперед, с удивлением, а еще больше, пожалуй, с интересом уставился на поручика. Стройный, светло-русый красавец с темно-карими глазами с первого взгляда понравился Осипову. Бравый парень, не мешало б его взять к себе в штаб, по крайней мере на балах ловко развлекал бы приглашенных дам…
— Кто это? — склонившись к полковнику, прошептал генерал и, услышав фамилию поручика, просиял, — геройские подвиги Падалки неоднократно описывались в газетах. — Прошу, поручик, прошу!
Какое-то мгновение Андрей колебался: правильно ли он поступит, если выскажется по поводу генеральского приказа, — глядишь, еще навредит себе? У генерала Осипова была слава самодура, считавшего солдат своими крепостными, а офицеров — сыщиками. Поговаривали, что — Осипова-полковника произвели в генералы после того, как он энергично расправился с крестьянами-бунтовщиками, пытавшимися поделить между собой помещичьи земли в Карпатах; одни клялись, будто генеральский чин достался ему за личную храбрость на ноле брани, за весьма опасное ранение, о котором даже писали в столичной газете, другие втихую чесали языки, будто в ранении Осипова повинна дочка учителя из карпатского города Санока. Так или иначе, но, судя по всему, командир дивизии не представляет себе, что такое распутица, какими удобными мишенями станут для австрийцев солдаты, которым придется вместо атаки бороться с вязким болотом под ногами. Нет, он, Андрей Падалка, посчитал бы себя просто бесчестным офицером, откажись он предостеречь командира дивизии от трагической ошибки.
— Смею, ваше высокопревосходительство, доложить, что в такую погоду солдаты, безусловно, не в состоянии достичь успеха. Только напрасная трата человеческой крови, ваше высокопревосходительство.
Осипов не дослушал, сорвался с кресла и, багровея, ударил кулаками о стол:
— Молчать! Как вы смеете давать мне подобные советы? — Он подхватил со стола измятый, потертый листок бумаги и, взмахнув им, спросил: — Читали, поручик?
Мог ли Падалка признаться, что тайные мотыльки — дело его собственных рук, что его усилиями они разлетались по окопам и теперь будоражат людей, пробуждают в них волю к сознательным действиям? И потому, не теряя военной выправки, он ответил четко:
— Никак нет, ваше высокопревосходительство!
— Не читали? Выходит, вы понятия не имеете, что у вас творится под самым носом, поручик? — Генерал поднес листовку к глазам и прочел: — «Долой войну, долой самодер…» — Прервав себя на полуслове, он смял бумагу и отбросил ее на стол. — Вот какие слова на уме у ваших солдат. Да за одно это их стоит погнать на австрийские проволочные заграждения. А вы тут развели турусы на колесах о напрасном кровопролитии… — И, сделав размашистый жест рукой, скомандовал: — Без сантиментов, господа офицеры! Давайте рубить узел, пока он не окроплен нашей кровью!
В назначенный день наступления, точно в шесть утра, началась артиллерийская подготовка по всему фронту. Орудийные снаряды летели над головами солдат и разрывались в расположении австрийских войск. Почти каждый третий снаряд достигал цели: вздымал бурые фонтаны земли во вражеских окопах, ломал проволочные заграждения, взрывался в дальнем селе, где разместились резервы противника. Не замедлила с ответом и австрийская артиллерия. Правда, ее выстрелы страдали неточностью, но ей тоже удалось нащупать линию русских окопов. И австрийцы наломали бы, как говорится, дров, не сумей солдаты перехитрить их: до открытия артиллерийской дуэли они скрытно проскочили в другую, пустовавшую линию окопов.