Украденные горы(Трилогия)

Бедзык Дмитро

26

Середина марта 1916 года. Окопы. Длинные, извилистые, с брустверами и пулеметными гнездами, с артиллерийскими наблюдательными пунктами, с ходами сообщения, что ведут в тыл, в штабы полков, с землянками для офицеров и с насыпными холмиками земли для отвоевавшихся «нижних чинов». Днем пригревает солнце, от его тепла незаметно тает снег, размораживается оголенная земля, на дне окопов множатся грязные лужи, а стены, осклизлые от стекающей по ним талой воды, то и дело оползают.

Солдаты всю долгую студеную зиму жили мечтой о весне, заждались весеннего солнышка, истомились по нему, как по далекому теплу любви, мечтали о жаворонках в небе, о журавлином курлыканье над головой, иные певучие дядьки, не смущаясь, тихонько затягивали песню-весняночку;

когда же пришла долгожданная весна в окопы — солдаты прокляли ее. Нет, нет, не весну, боже избави, а тех, кто пригнал их сюда и принуждал месить окопную грязь, кто не отпускал домой, грозя пулей за дезертирство. Настала самая тяжелая пора в окопном житье-бытье. Вода в окопах кое-где доходила почти до колен, а где ее не было, там ноги увязали в густом болотном месиве, — негде было солдату ни присесть, ни вздремнуть, забыться ночью в коротком сне. К счастью, и противник не стрелял, и там солдаты больше всего были заняты тем, чтоб отыскать местечко посуше, и при первом удобном случае, забыв про врага, таскали из ближних сел доски и колья из заборов. В такую пору солдат проклинал все на свете: и свою судьбу, и ненавистную офицерню, и бога, и родную мать, породившую его, беднягу. В такую пору неведомо кем занесенная сюда листовка читается и перечитывается, и ничуть не страшными кажутся ее бунтарские слова. В самом-то деле, есть ли что, скажите, люди добрые, страшней, чем невылазное месиво под ногами, чем разъедающие тело вши, чем неизбывная тоска отданной в рабство души, чем это бесконечное окопное мытарство? Листовка переходила из рук в руки, она будила мысль, вносила в серый солдатский быт искру надежды, напоминала солдатам, что они не только «нижние чины», но и люди…

Командира роты поручика Падалку вызвали по телефону в штаб полка, куда прибыл командир дивизии генерал-майор Осипов.

Андрей без особой охоты начал собираться по вызову. В прохладной, сырой, мрачноватой землянке, служившей ротному обиталищем и одновременно канцелярией и продуктовым складом, всегда было полутемно, но командир роты пристроил под оконцем сбитый из консервных ящиков маленький столик, за которым можно было хоть чем-нибудь заняться. Писание писем за этим столиком было едва ли не единственной его утехой; поговорить по душе с Галиной, со своим любимым учителем Цыковым, правда эзоповским языком — намеками и образными сравнениями, понятными только им, его корреспондентам. Очень любопытно было узнать из вчерашнего письма Цыкова, что в Гнединской школе на педагогическом совете дали солидный отпор попу Григоровичу, что на первом курсе объявились интересные парни с характером, среди них — Давиденко с хутора Романки. С этим Давиденко и дружит галичанин Юркович, они друг без дружки жить не могут. Впрочем, светлое небо их дружбы вот-вот омрачится из-за дивчины, пленившей и Юрковича и Давиденко. «Вот и завязалась драматическая коллизия трех юных сердец», — пишет в шутку Петр Михайлович и тут же признается, что в тайну эту его посвятил в минуту черного отчаяния Алексей Давиденко. В том же шутливом тоне он заканчивает: «Он, бедняга, не так в обиде на своего дружка, — парень он сердечный, — как на ту, дескать, изменницу, которая, влюбившись в красоты Карпат (впервые услышав о них от светловолосого галичанина), полюбила и самого рассказчика».

Андрей вздыхает. Надевая шинель, скрипучую портупею с саблей и револьвером, он думает и о своей неразделенной любви. Он сочувствует незнакомому Давиденко. Кое-что подобное произошло и с ним, Андреем: Галина Батенко любит, по- видимому, кого-то другого. Но кого, кого? Хотелось бы знать. Галина избегает касаться этой темы. Хотя, как это ни парадоксально, вся переписка между ними сводится к любви. Еще в Киеве она придумала такой конспиративный шифр. В письмах идет речь о страстной любви, о ревности и бессонных ночах, а на самом деле это завуалированный доклад о ходе подпольной борьбы, о поражениях и удачах на этом потаенном фронте, о директивах партийного центра и даже о кое-каких новостях, проникающих в Россию из далекой Швейцарии, куда после ареста под Краковом переехал Ленин. Вот и сегодня, написав Цыкову, он возьмется

за письмо к своей сестре милосердия из общества Красного Креста в Киеве. О, это письмо будет исполнено самых горячих признаний в любви и радости оттого, что сбывается наконец его давнишняя мечта… Галина же, распечатав его послание в Киеве, получит из первых рук информацию о положении на фронте, о солдатских настроениях, и еще о том, что последняя пачка листовок сделала свое: подняла дух фронтовиков и животворные большевистские мотыльки разлетелись по всем ротам и полку, а возможно, и дальше…

«Что ж, — прикинул Андрей, выходя из землянки, — будем продолжать в таком же духе». Он наслаждался этой рискованной игрой, — ведь слова изливались от полноты сердца…

В поповском доме, где разместился штаб, чувствовалась тревога, как перед наступлением: бегали из комнаты в комнату адъютанты, к начштаба было не подступиться, телеграфисты перешептывались о чем-то явно секретном. Падалка застал офицеров в просторной, в два окна, комнате, откуда белые двойные двери вели в кабинет командира полка. Все знали: генерал Осипов без особо важных дел не расстался бы со своим теплым гнездышком в усадьбе одного из польских магнатов и, раз уж он прибыл сюда, чуть ли не на передовые позиции, очевидно, предстоят перемены в теперешней окопной жизни.

Но как знать, что за перемены?

Вокруг этой темы и вертелись разговоры между офицерами. Все сошлись на одном: генерал прибыл в связи с подготовкой незамедлительного наступления. Одни предполагали, что получен приказ верховного главнокомандующего — использовать распутицу и бездорожье для молниеносного удара по врагу. Другие возражали: было бы безумием гнать солдат из окопов в этакое страшное месиво, тем более что разжигающие слова листовок солдаты наверняка усвоили наизусть.

— Стоит в тыл каждой роты поставить по одному пулемету, — с обнаженным цинизмом предложил Козюшевский, — и бунтовщицкие речи враз будут забыты.

— И думаешь, пойдут в атаку? — вступил офицер Кручина.

— Ого! Еще как пойдут! — капитан Козюшевский еще больше растолстел от бездеятельности да на сытых харчах и, возможно, не прочь был сменить дремотный образ жизни на атаки, наступления, на новые встречи с женщинами. — Достаточно одной пулеметной очереди, и… они не хуже голодных волков ринутся на австрийцев… — Козюшевский почувствовал на себе взгляд поручика Падалки, вошедшего в комнату и, наверное, слышавшего его диковинные рекомендации. — Вы, поручик, разумеется, будете против?

— Вы угадали, господин капитан, — сказал Андрей.

— Что же вы, поручик, могли бы посоветовать?

— Об этом мы нынче командира дивизии спросим.

— А если он прикажет наступать?

— Маловероятно. — Достав папиросу, Андрей помял ее меж пальцев. — У генерала Осипова немалый опыт, и он не пойдет на гибель своих солдат.

— Значит, вы советуете ждать, пока большевистские листовки окончательно разложат солдатские полки… Так, что ли, поручик?

— Нет, я так не думаю, капитан.

— Как же, хотел бы я знать?

Андрей высек огонь из зажигалки, поднес к папиросе и, затягиваясь дымом, заговорил неторопливо, словно обращаясь к своей роте:

— С солдатом надо обходиться по-людски, господин Козюшевский, и не мордобоем, а добрым, убедительным словом втолковать ему: ради чего, ради каких идей мы воюем.

— И вы, поручик, втолковали это своим солдатам?

— Втолковал, господин капитан.

— Интересно. — Пройдясь по комнате, Козюшевский повернулся к Падалке и с видом победителя выпалил: — В таком случае мы вашу роту пошлем первой в атаку, не правда ли, поручик?

— Я согласен. — Андрей проникся настроением своего собеседника. — И мы с вами, господин капитан, выступим впереди роты! Покажем солдатам достойный пример.

Офицеры, не считавшие своего коллегу большим смельчаком, дружно рассмеялись:

— Хо-хо, молодец Падалка! Загнал-таки на скользкое место.

Остроносый, с хитрющими глазками Кручина, обняв за талию своего тучного приятеля, панибратски пошутил:

— Выше голову, капитан! Прихватишь с собой пару подштанников — и полный порядок. Немцы драпанут!