Украденные горы(Трилогия)

Бедзык Дмитро

Вина моя, Андрей Кириллович, заключается в том, что я доверился Николаю Владимировичу, будто в сочинении на вольную тему можно писать без оглядки про все, о чем вздумается. Я так и сделал. Я описал свою поездку на рождественские каникулы, не переврал ни словечка из того, что пришлось слышать в вагоне, похвалил слесаря Петровского и пожаловался на царя за то, что он заковал в кандальные цепи столь мудрого и смелого человека. Мне же за это устроили ночью хорошенькую встряску, за оскорбление государя императора, составили акт и… забрали б в тюрьму, не заступись за меня поп. А почему он оказал мне свое заступничество, ей-

богу, в толк не возьму. Наверно, чтоб извести меня своими молитвами. Ведь я обязан по субботам и воскресеньям ходить на церковные службы, при чтении евангелия должен стоять на коленях, точно великий грешник, и вдобавок каждую неделю исповедоваться и причащаться.

На исповеди последний раз у нас получилась чистейшая комедия, она стоит того, чтоб ее поставить на сцене. Григорович пригнул мне голову к столику с нарисованной иконой, покрыл епитрахилью и сам наклонился, чтоб меня допрашивать.

— Грешен еси, раб божий?

— Грешен, батюшка, — отвечал я.

Он снова, уже не первый раз, повторил свой вопрос: кто меня научил написать против мудрейшего и светлейшего на земле государя императора? Вначале я отвечал правдиво: меня, батюшка, никто не подстрекал, потому что сам я разбираюсь в политике и отлично вижу, где правда, где неправда, а на этот раз смеху ради — до чертиков опостылели мне поповские исповеди — я взял да выпалил:

— Малко меня подзуживал на этот страшный грех!

— Малко? — Григорович склонился еще ниже, так что защекотал мне за ухом своей кудлатой бородой. — Кто это — Малко?

— Преподаватель садоводства и огородничества, — сказал я. — Господин Левковцев.

— Левковцев?

— Да, батюшка.

Поп был в добрых отношениях с Малко и, конечно, не поверил мне.

— Ты лжешь, исчадие ада, — прошипел он с гневным клокотанием в голосе. — Зловонные твои уста изрыгают неправду! За это твой подлый язык покроется гнойными струпьями!..

В тот же день я заявил воспитателю Полетаеву: больше я в церковь не пойду, исповедоваться больше не стану, можете меня выгонять из школы или звать пристава.

Кончаю свое невеселое письмо, свою исповедь перед вами. И умоляю вас, Андрей Кириллович, возьмите меня к себе на войну. Вы когда-то пошли отсюда добровольцем, этот самый Григорович довел вас до того, теперь он определенно хочет, чтоб и я это же сделал. А я охотно готов, только помогите, мне покинуть школу, где за правду наказывают молитвами и исповедями. Я предпочитаю вернуться в свои Ольховцы лучше солдатом, чем агрономом. Делить землю вы мне, Андрей Кириллович, поможете. Только примите в свою роту. Пожелаете — я стану вашим адъютантом, а нет — так денщиком. А в разведку готов каждый день ходить, — когда я в те годы пас скотину в горах, то всему там научился.

Жду ответа. Буду надеяться, что вы не позабыли наших милых прогулок по киевским улицам.

До скорого свидания. Василь Юркович».

28

На руках и ногах — жандармские оковы, грязный, с чужого плеча, синий солдатский мундир, фуражка с перебитым козырьком елозит по голове, исхудалые, заросшие щетиной щеки, — измотали, обессилили Щербу палаческие экзекуции подручных коменданта Скалки. Лишь глаза Щербы не потускнели, темно-карие, с упрямой бунтарской искоркой в больших черных зрачках, — глаза, взгляда которых, полного иронии и сознания своего превосходства, не выдерживал даже

комендант Скалка.

Жандармский вахмистр, подвезший Щербу на фиакре непосредственно к эшелону на саноцкой станции, сказал вахмистру имперско-королевской пехоты:

— Распишитесь, прошу пана, что принял от меня этого политического разбойника. А вот его характеристика. На ней тоже прошу расписаться. Теперь он твой. Утешайся им, если хочешь. Только знай: этот лемковский философ, бесспорно, родной дядя пана Люцифера — он прямо на твоих глазах способен провалиться сквозь землю.

Щербу подвели к тюремному вагону. Солдаты, что готовились в дальний путь — вешали амуницию, застилали серыми одеялами нары, развязывали вещевые мешки, — очень удивились, увидев перед вагоном человека в кандалах.

— И арестант с нами? Тоже на позиции?

— Интересно, как ты, бедняга, стрелять-то будешь?

Щербу подхватили, помогли взобраться в вагон, пошли расспросы, — солдат разбирало любопытство, кто. он, этот высокий мужчина, откуда он и за какие грехи очутился здесь с ними.

Щерба с иронической усмешкой представился:

— Верноподданный его императорской светлости Франца- Иосифа Первого. А заковали меня за то, что больно размахивал руками. Я говорю, что москаля можно просто так, голыми руками, победить, а пан комендант говорит: бери винтовку. Тут мы и сцепились с паном комендантом.

Щерба не унывал. Как-никак он выстоял в жандармском застенке. Правда, болит помятое тело, зато кости целы. А главное — дух не сломлен.

Солдаты, явно сочувствовали Щербе: освободили для него место на нижних нарах, кто-то отдал ему одеяло, кто-то поделился хлебом и окороком.

— С нами, вояка, не пропадешь, — подбадривает его горбоносый, с глиняной трубкой в зубах немолодой ландштурмист и с этими словами дает Щербе два вареных яйца. — Ешь, милый человек, ешь, набирайся сил, горемыка. Мы тут собрались все не хуже тебя, только без браслетов на запястьях.

Щерба сидит против открытой двери на нарах и, поглядывая на улицу, спокойно, совсем как дома, ест. «Ну и везет тебе, Михайло, на хороших людей», — сказал он про себя. В вагоне среди пожилых солдат немало совсем молоденьких хлопцев. Видать, туго приходится Францу-Иосифу, если гонит на фронт неоперившихся юнцов. Потом его мысли потекли к своим, к Ванде и Пьонтеку, к Сухане и Петру из Синявы. Никто не дознается, куда девался их Щерба. А Ванда будет горевать ночами…

Внезапно взгляд Щербы задержался на хорошо знакомой соломенной шляпке среди провожающих на улице. Отложив недоеденный хлеб, он поднялся, лязгнув наручниками, и сделал несколько шагов к широкому проему дверей. Бурно заколотилось сердце. Она, Ванда, Вандуся! Вскинутой рукой он подал ей знак.

Ванда продвинулась поближе, сказала что-то караульному, тот направил ее к вахмистру. Вахмистр, видимо, разрешил ей свидание — Ванда подошла вплотную к вагону. Передавая Михайле сверток, она едва слышно сказала:

— Там все. Бельишко. И новое краснокрестное свидетельство. Во Львове, у печатника Нечитаного, добыла.

— Благодарю, Вандуся. — Не найдя более теплого слова, Щерба замолчал.

У Ванды блестели повлажневшие глаза, хотелось броситься к ногам мужа, излить свою боль открыто, на весь мир, но она помнила его прощальное внушение и, сцепив зубы, заставила себя быть достойной женой революционера Щербы.