Украденный трон
Шрифт:
— Прощай, Григорий, — сказал Власьев, — знать, не увидимся более, прости, если что не так.
Чекин пробормотал те же слова, и Иоанн растерянно прошептал, не зная, благословлять их или проклинать судьбу:
— Бог простит, а уж я давно простил...
Они лобызнули его в бледную щёку, и он почувствовал кожей колючие концы их усов.
— Собирайся, — снова сказал Савин, — две минуты и пошли...
Иоанн заметался по камере. Ему дали чистую одежду, накинули сверху широкий армяк, заставили надеть тяжёлые солдатские ботинки. Он кидался от постели к столу, дрожащими руками засовывал в холщовый мешок свои книги — Псалтырь, Четьи-Минеи...
Перед
Он набросил петлю мешка на плечо, вытянул вперёд руки. Власьев и Чекин — он понял это по их привычному, потно-табачному, запаху — взяли его под руки и вывели за порог.
Как бы он хотел снять эту проклятую тряпку, как хотел бы взглянуть хоть под ноги, увидеть там другой пол, землю, хоть что-нибудь, но тряпка давила на глаза, и он всеми другими обострёнными чувствами впивался в этот мир, куда его вели.
Сначала ноги, неуклюжие в больших растоптанных солдатских башмаках, ощущали под собой глухой каменный пол, такой же, как в его камере, потом шаги стали звучнее и громче — камень сменился деревом. Внезапно он едва не упал. Руки его повисли в пустоте — кто-то перехватил его из рук Власьева и Чекина, и незнакомый, другой запах сказал ему, что теперь его ведут другие люди.
— Осторожнее, — услышал он голос офицера, пришедшего за ним, — чтоб не оступился...
И руки новых тюремщиков крепче сжали его под локти. Под ногами стало шатко и пружинисто — Иоанн понял, что его ведут по какому-то мосту. Он осторожно ставил ноги, сам боясь упасть. Шаткость и гулкость помоста оказалась короткой, он не сделал и пяти шагов. И тут его ноги едва не подкосились — под ногами качалась зыбкая деревянная поверхность. Он валился с боку на бок на этой зыбкой качающейся плоскости, и тюремщики крепко держали его хилое тело.
Один страж отпустил руку, и Иоанн непременно упал бы, если бы другой не поддержал его. Но вот страж снова подхватил его под руку. Иоанн едва не стукнулся о притолоку двери, ударился головой, проехал плечом по боковому косяку и понял, что его привели в какое-то помещение. Стражи, невидимые и неслышимые, подвели его к скамье, осторожно усадили на неё, отпустили руки.
Тряпка упала с глаз, и Иоанн обнаружил себя сидящим в крохотной каморке с крохотными окошками на все четыре стороны. Четыре тесовые стены, невысокая, горкой, крыша да скамья у края стены. Вот и всё, что было в каморке.
От удивления и любопытства Иоанн чуть не упал, скамья слегка колыхалась под ним, и он вцепился в её края пальцами. Покачивание стало плавным и равномерным, и он понял, что находится в лодке с маленькой каютой посреди неё. В такой же лодке его везли много лет назад, и он хорошо запомнил путешествие, хотя и тогда все переходы по открытому воздуху он совершал с завязанными глазами.
Сбоку каморки раздавались какие-то голоса, совсем не похожие на те, к которым он привык за восемь лет сидения в камере, отрывистые команды. Он с жадным любопытством и интересом вслушивался в эти голоса, кричавшие, что надо отдать концы, поднять трап... Все слова казались ему незнакомы, и он представлял себе странную и нелепую картину, где конец какого-то хвоста отдают человеку, требующему поднять трап...
Он вслушивался в незнакомые слова, какую-то
Стражи плотно закрыли крохотную дверь, и он остался один. От нетерпения и любопытства узник привскочил на скамье и прильнул к крохотному оконцу в дощатой стенке лодки.
Перед ним расстилалось безбрежное Ладожское озеро, в глаза ему ударил солнечный свет, и он зажмурился: таким резким он показался после полной темноты чёрной тряпки, завязанной на его лице. Он вцепился в края открытого оконца руками, силясь не упасть и вдыхая, вдыхая, вдыхая незнакомый, пахнущий рыбой и свежестью воздух. Как он сладок, этот воздух, после кислого, спёртого запаха его камеры, как необычаен показался ему вид из окошка, такого крохотного, что едва хватало поместить в его пространстве два его глаза. Он впивал и впивал в себя этот воздух, такой свежий и дразнящий, что не замечал, как ветерок из всех щелей шевелит его волосы на голове, с которой он сорвал свой куцый треух. Он смотрел и смотрел в серую безбрежную гладь, на которой ветер поднимал серые с жемчужным отливом волны, и ему казалось, что нет лучше, вкуснее этого запаха, и этого необъятного простора, и этого голубого неба, до половины закрытого перед его глазами тёмными, серыми тучами.
Лодка колыхалась под его ногами равномерно и плавно, и он уже приучился стоять ровно, вместе с ней покачиваясь из стороны в сторону и придерживаясь за края оконца. Он готов был так стоять целую вечность...
Он кинулся к противоположному оконцу и увидел низкий серый берег с купами деревьев, издалека словно бы прикрытых зелёным густым туманом, низкие домишки, кое-где мелькавшие из-под кручи, красную ленту дороги, вьющейся по самому берегу...
— Похож как на бывшего императора, — внезапно услышал он слова, произнесённые вполголоса.
— Замолчь, — резко оборвал голос Савин, и всё стихло. Лишь в отдалении раздавались голоса солдат, выполнявших непонятные ему команды и повторявшие их. «Бывшего?» — мелькнуло в голове, на миг прорезалось лицо скромного офицера, приказавшего пороть его в случае шалости, сажать на цепи и на хлеб и воду.
«Что же случилось в здешней империи?» — подумалось ему, но за новыми впечатлениями, свежим воздухом и возможностью видеть далеко всё отошло, забылось, не залегло в памяти.
— Приказ матушки-императрицы не выполним, худо будет, — услышал он опять. — Знать, Шлиссельбургские камеры для низложенного готовят, этого загодя услали...
— Сколько раз говорить, чтоб замолк, гляди, кабы язык не вырезали...
— Дак на воде ж, никто не слышит, — робко прошептал другой голос и смолк.
— А и не надо, чтоб слышал, — сурово одёрнул голос Савин. — И так уж сколько народу видало его.
— Лицо ж завязано было, — оживился первый голос, но, не получив поддержки, смолк.
Иоанн прислушивался к этим словам, они западали в глубину его памяти, но не будоражили ничем. Не всё ли равно, по какой причине его вывезли, не всё ли равно, по чьему приказу. Главное — он стоит в этой лодке с крышкой, дышит свежим воздухом, глядит вдаль, которая затекает в перспективе голубым туманом от его близорукости, от его привычки смотреть только на два шага.