Украденный трон

Чиркова Зинаида

— Подай, батюшко, — всё кричала, стоя на коленях посреди улицы, юродивая, — царя на коне, копеечку.

Пролётка унеслась, юродивая тяжело поднялась с колен и закрестила пролётку вдогон.

— Спаси тебя, Христос, — шептала она вслед офицерику, — спаси тебя, Господи, помоги, Господи, ему, помоги...

Она стояла и крестила его мелкими, частыми крестами. Стояла задумавшись, словно видела что-то такое перед собой, от чего было не оторваться взглядом и мыслями, крестила офицерика в спину и шептала какие-то слова.

Коренастый

человек в епанче — полковник Степан Петров — приостановился было и молча наблюдал всю эту сцену. Он уже хотел подойти к юродивой, благо на улице не стало прохожих и мостовая и обочины опустели.

Но юродивая повернулась к домам, пересекла улицу и опять зашлёпала в прежнем направлении.

Палка в её руке всё так же постукивала по намерзшему льду на лужах и хрустким корочкам припорошённого мусора.

У церкви Казанской Божьей Матери юродивая приостановилась.

На паперти толпилась ненасытная рвань нищих. Из приоткрытых дверей выбивался и растекался в морозном воздухе сладковатый запах ладана, светлая полоска от зажжённых свечей падала на паперть.

Завидев юродивую, нищие расступились, давая ей место и проход. Но она не остановилась, а стала обходить каждого, суя в протянутые руки то горбушку хлеба, то медную полушку.

— Молитесь за раба Божия Василия, — приговаривала она.

Нищие благоговейно брали медные полушки и добросовестно крестились. Губы их шевелились, руки поднимались в широком истовом кресте...

Полковник двинулся было к паперти, но юродивая не вошла в церковь, только торопливо перекрестилась на почерневший лик Божьей Матери, висевший у входа, и направилась дальше.

Снег всё падал и падал на красную глинистую землю, таял в разъезженных колеях дороги, и казалось, что лужи, стоящие в красных отсветах дороги, — яркая молодая кровь. Этой кровавой дорогой и шагала юродивая, палкой разбрызгивая её, волоча почти босые ноги.

Она шла долго. Давно остались позади последние окраинные хибарки, какие-то немудрящие сараюшки. Засыпанная снегом колея пошла меж полей, прикрытых пятнами снега, среди болот, заросших хилым березняком.

Человек в шинели всё следовал за юродивой, сдвинул с мокрого лба высокую соболью шапку. Юродивая шла так, словно впереди её ждал свет, тепло, уют и обжитость родного дома.

Карета потихоньку катилась за этими двумя одинокими путниками по красноватой глинистой дороге, кое-где уже укрытой пуховиком снега.

День и вовсе угасал, прошитый к небу косыми редкими нитками снега. Туман уполз обратно к берегам Невы. И наконец проглянуло серое высокое небо.

Человек в шинели огляделся вокруг. Нигде не видать ни огонька, ни лучика света, только белели в сизых сумерках полукружия припавших к земле берёз. Тонкие, хилые стволы не держали высоких крон и клонились к земле, в которую вцепились берёзы корнями. Так и стояли эти высокие белые арки, образуя немыслимый хоровод согнутых в дугу деревьев.

Юродивая вышла на пригорок. Место тут

было сухое, только снег запорошил его крупной позёмкой, и ветер скользил по леденистому насту.

Женщина остановилась, подняла глаза к небу. Ветер разметал остатки тёмных тяжёлых туч, небо светлело, белёсые волны света заходили от одного края неба до другого.

В городе почти не видали этого чуда — северного сияния, люди прятались по своим норам с наступлением темноты.

А здесь, на просторе пустоши, ничто не загораживало ночного великолепия неба.

Человек в шинели ахнул в душе. Словно юродивая зажгла эти дивные светильники. Он застонал, скрипя зубами и проклиная себя, свою нерешительность и робость.

Карета остановилась поодаль, человек в шинели всматривался в пламенеющее небо, расцвеченное яркими столбами света, и краем глаза следил за юродивой.

Она запрокинула нахлёстанное ветром лицо к бушующему светом небу, встала на колени и застыла в молчании.

Странная картина предстала перед глазами мрачного человека в шинели — бушующий красками, переливающимися столбами света ночной купол, согнутые в бессилии тонкие берёзы вдали, пригорок, покрытый сухой тонкой коркой наста, и тёмная фигура юродивой, в безмолвии застывшей на коленях с обращённым к небу лицом.

Он безмолвно, с тоской смотрел на неё, бессвязные обрывки мыслей проносились в его голове. О чём думала она в эти минуты, почему не дрожала от ледяного холода, что таилось перед её взором в этой затерянной в мироздании пустоши, в безмолвии сияния и ледяной, холодной красоты?

Мороз пробирал его, забирался под тёплый мех шинели, заползал в тяжёлые сапоги, облизывал лицо медленными неспешными потоками. Уже и не грел его высокий воротник, и шапка казалась мёрзлой глыбой. И сосульки от дыхания повисали на рыжеватых усах.

А она всё стояла на коленях в тонкой кофточке, продранной на плечах и локтях. В намокшей по подолу юбке с босыми ногами, сунутыми в размокшие и застывающие на холоде башмаки.

Что за силы у этой женщины, спокойно стоящей на коленях среди ветра и холода? Только ещё больше пламенели впалые щёки да смёрзлись пряди волос, выбившиеся из-под платка.

И внезапно он испугался. Уж не хочет ли она замёрзнуть вот так, стоя на коленях, уснуть на морозе, ничего не чувствовать, ничего не видеть, уйти из жизни спокойно и холодно...

Вдали, на дороге, чернела карета, клубы пара вырывались из ноздрей лошади.

Решившись, человек в шинели быстро пересёк открытое пространство. Подбежал к юродивой, схватил её за руки. Нет, не отняла, не вырвала с дикой силой, как вырывает всегда.

Словно вернувшись из небытия, она перевела взгляд на человека. Огромные глаза казались яркими, при свете сияния нестерпимо-голубыми. Он держал её цепко, руки в перчатках вцепились в тонкие запястья.

— Только не беги, — торопливо зашептал он, прерывисто дыша, — только не беги, дай слово сказать...