Украденный трон
Шрифт:
Однако бестужевская затея вполне провалилась. Заговор против Орловых Хитрово [37] и иже с ним офицеров показал, что знать не только протестует против выскочки, но готова расправиться со всеми братьями, захватившими слишком жирный кусок царского пирога. Заговор был раскрыт, виновных отменно наказали, но Екатерина поняла, что не там искала себе защиту от любых посягательств на царский престол. Никита Панин холодно заявил в Сенате, что Екатерина вольна взять себе в мужья кого пожелает, но графиня Орлова никогда не будет царствовать в России.
37
Хитрово (Хитров) Фёдор Алексеевич — секунд-ротмистр лейб-гвардии конного полка, участник дворцового переворота 1762
Екатерина мучительно искала выход. Как всякой женщине, ей хотелось упрочить своё положение, спрятаться за спиной мужа, защитника, императора. Но выйти замуж — значит отдать престол в другие руки, самовольно отречься от той власти, которой она так добивалась. В то же время — родовитых царских кровей муж создал бы для неё надёжную опору. Она ведь, в сущности, никакого отношения к российской короне не имела, только через Петра Третьего она стала племянницей Елизаветы. А теперь никто не смеет сказать ей в глаза, что она захватила трон и уселась на нём без всякого права, она, худородная немецкая принцесса, не имеющая в своих жилах ни капли русской крови. Спасало пока то, что Павел, её сын, наследник. Не будь его, не будь сына Петра, ей даже не стоило бы и залезать на престол...
Петра больше нет, но есть ещё один, бывший император, свергнутый, но не отрешённый от престола Иван Третий, Иоанн, сидящий в тюрьме вот уже двадцать лет. Она так и так повертела и покрутила в уме этот вариант.
Толки об этом царе никогда не прекращались. То и дело на улицах появлялись подмётные письма, листки с призывом освободить Иванушку и сделать его царём. Она, Екатерина, не принимала во внимание эти листки. Мало ли что толкует народ. Его никогда не спросят, кого сажать на престол. Но мысль — сочетаться браком с царём — показалась ей соблазнительной. Вот тогда бы она заткнула всем глотки, никто и не пикнул бы. Она — жена российского императора Ивана, венчанного на царство в двухмесячном возрасте, правнука царя Ивана, двоюродного правнука Великого Петра. Впрочем, его же свергла Елизавета, заточила в Шлиссельбург. «Жаль, не убила, — холодно рассудила Екатерина. — Не было бы теперь забот...»
Но мысль показалась удачной. Она на двенадцать лет старше Ивана. Он сидел в крепости столько лет и, конечно, не воспитан, не образован, дик. Она справилась бы с этой задачей. Но спрашивается, чего ради? Отдать ему в руки власть, трон, корону?
Во всяком случае, надо посмотреть на него, определить, насколько он опасен, придумать выход из создавшегося положения.
Она поехала в Мурзинку инкогнито, как и Пётр, навестивший безымянного узника в Шлиссельбурге.
Увидев Ивана в большой полутёмной комнате с высокими окнами, забранными толстыми решётками и плотно занавешенными шторами, Екатерина оторопела. Из полумрака выступило перед ней лицо её покойного мужа, только бледное, как у мертвеца, с рыжеватыми кудрями и редкой курчавившейся бородкой. Те же голубые, светлые глаза, которые у Петра белели от бешенства, те же тонкие черты лица, те же бескровные губы. На мгновение ей показалось — это Пётр стоит перед ней — моложе на двенадцать лет, с кожей нежной, как у ребёнка. Старый камзол без всяких регалий не скрывал его цыплячью шею, висел на узких плечах как на вешалке.
Слабогрудый, низкорослый, он едва отвечал на её вопросы, переводя растерянный взгляд с её лица на окружавших придворных. Он слегка заикался толи от смущения, растерянности, неожиданности, то ли от природы. Екатерина едва разбирала его слова, но видела, что он не лишён здравого смысла и прекрасно знает, кто он такой.
И испугалась. Вернувшись во дворец, она тут же призвала Никиту Панина, приставленного ею к делам Тайной канцелярии, и велела добавить к прежним инструкциям ещё один пункт: «Ежели паче чаяния случится, чтоб кто пришёл с командою или один, хотя б то был и комендант или иной какой офицер, без именного за собственноручным Ея императорского величества подписанием повеления или без письменного от меня (Панина) приказа, и захотел у вас арестанта взять, то оного никому не отдавать, и почитать всё то за подлог или неприятельскую руку. Буде же так сильна будет рука, что опастись не можно, то арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать. В случае же возможности, из насильствующих стараться ежели не всех, то хотя некоторых захватить и держать под крепким караулом и о том репортовать ко мне немедленно через курьера скоропостижного».
Инструкция к тюремщикам Ивана добавляла и ещё некоторые подробности. Коменданту крепости
И ещё добавлялся пункт: «Лекаря гарнизонного к офицерам (Власьеву и Пекину) допускать, только бы больной отдалённо лежал от арестанта и лекарь оного арестанта отнюдь видеть не мог. А ежели арестант занеможет, то, не описавшися ко мне, лекаря не допускать. А ежели арестант занеможет опасно и не будет надежды ему выздороветь, то в таком случае для исповеди и святого причащения призвать священника оного и велеть арестанта исповедовать и святых тайн причастить».
Зоркий глаз Екатерины углядел книги Ивана Антоновича. Поняла она, что, кроме Бога, узник не надеется ни на кого, а потому в инструкции офицерам Власьеву и Чекину были даны вполне конкретные указания: «Разговоры вам с арестантом употреблять такие, чтобы в нём возбуждать склонность к духовному чину, то есть к монашеству, толкуя ему, что житие его Богом уже определено к иночеству и что и вся жизнь его так происходила, что ему поспешить надобно испрашивать себе пострижение, которое, ежели он желает, вы ему и исходатайствовать можете...»
Два выхода нашла Екатерина для Ивана — смерть или пострижение. Брак представился ей бессмыслицей, Иван сразу же своей внешностью оттолкнул её от себя. И хотя она и не видела Петра в гробу, но часто видела его в своих снах, тяжёлых и беспокойных. Любое напоминание о нём стало бы для неё мучительным.
Глава VIII
Как заведённый кружил Степан по улицам столицы. Снова и снова заглядывал он в церковь Смоленской Божьей Матери, выстаивал службы и заупокойные отпевания в Казанской, крутился у мостов и бродил по Петербургской стороне. Он теперь не жалел времени и не считал его — его стало хоть отбавляй. Ушли куда-то мысли и заботы о насущном хлебе и дворовых крестьянах, о своевременном получении оброка и провизии из собственных деревень, не оказалось нужды в визитах и придворных приглашениях. Он то останавливался поговорить со столбовым дворянином, приехавшим в столицу и дико озиравшимся вокруг, и вызывался проводить его до нужного места, то подолгу стоял на паперти, наблюдая за нищими, то бездумно спускался в подвальный кабак и тяжело напивался, глядя на орущих краснорожих мужиков, утоляющих нестерпимую жажду. Смотрел на драки и уличные скандалы, сам не раз подвергался нападению ночных воришек и ловких карманников, подолгу стоял под ночным небом, разглядывая белёсую его простыню над городом в белые ночи и световые столбы в морозную зиму.
Больше всего он прислушивался к разговорам людей, старух и крестьян, приехавших в город с провизией для барина, женщин, голосивших в ожидании очередной потасовки с мужем. Видел окровавленные лица угрюмо дерущихся мещан и ремесленников, скучную ругань супружеских пар, не стесняющихся выносить сор из избы, попрошаек, подмалёвывавших свои язвы и гнойные раны на здоровых частях тела, испуганных девушек, скользивших вдоль улиц робко и боязливо, проносившиеся кареты с золотыми княжескими гербами и облупленные телеги мужиков. Он слонялся по улицам без дела, наблюдая без смысла, разговаривая без интереса. В его памяти ненужным кладом скопились самые различные сведения. За все годы своей жизни он столько не слышал, не видел и не осознавал, как в эти последние месяцы. Он научился с одного взгляда разгадывать помыслы людей, их внутренние устремления, изучил, сам того не желая, повадки торговых разносчиков и свирепых кабатчиков, мог понимать льстивые лицемерные улыбки купцов и приказчиков и наглые вскрики разжиревших барских кучеров, кричавших своё «Пади» тускло и лениво.
Ему полюбились эти одинокие хождения просто так, без никакого дела, уличные наблюдения и маленькие открытия человеческих затей и забот. Он научился угадывать всю фразу по первым словам и уже не слушал дальнейших рассказов, а понимал, что хотят сказать. Весь этот пёстрый и разнообразный петербургский люд стал ему ближе и знакомее, отнюдь не роднее, а может быть, даже враждебнее. Он теперь и сам не понимал, как можно колотобиться из-за куска хлеба, колготиться из-за лишней копейки, ссориться из-за рваного башмака, как это делали нищие, или бить в кровь женщину, с которой спал и народил целую кучу детей. Людские заботы и треволнения казались ему ненужными, бессмысленными, ничтожными.