Украденный трон
Шрифт:
— Батюшки-светы, да на что ж тебе это, Степан Феодорович, — с ужасом заговорила она, — да как же, замуровать себя в монастыре, живому в могилу лечь...
Степан с улыбкой повернулся к Прасковье.
— Отчего ж замуровать, — рассудил он, — молиться буду за душу свою, за людей. Был я сегодня в церкви, и так это стало мне жалко всех людей. Живём, глаз поднять не можем, не видим ничего, не слышим ничего. Вот и хочу уши открыть, очи промыть...
Прасковья во все глаза глядела на Степана.
— Вот уж семейка, —
— А надо кому-то и о людях подумать, — отшутился Степан.
— Ксенюшка, — обратилась Прасковья к Ксении, — вот ты мне что скажи. Уж на что я, и сладко ем, и мягко сплю, а морщины у меня, как у старой старухи, и кожа у меня дрябнет, и рот вот уже западает. А ты бродишь незнамо где, ешь незнамо что, спишь где придётся, а лицо у тебя, как у молоденькой девушки, ещё краше стало. Кожа нежная, как у младенца, румянец горит, брови как насурьмила, а глаза, глаза светлые, ясные, ровно свет какой в тебе всегда...
Степан взглянул на Ксению. Он сразу это заметил, ведь одногодки с Прасковьей, вместе росли, вместе девушками стали, а как будто в два раза старше Прасковья Ксении. Действительно, и рот западать стал, и морщинки вокруг глаз, да и кожа вся какая-то землистая, серая.
Ксения слегка улыбнулась, сухие красные губы шевельнулись, едва пробормотала:
— Неисследимы пути Господни...
— И правда твоя, Прасковья, — вступил в разговор и Степан, — всё хорошеет вроде бы Ксения да молодеет. Будто побывала в райских кущах.
— Я много где побывал, — рассудительно ответила Ксения, — такие миры видел, но рассказать о них не умею. Знаю только, что Ксенюшка моя теперь в мире, где одни цветы да небо зелёное, а птичек и букашек там нет. Но зато и люди там летают, а не ходят, и все могут друг с другом сообщаться без слов...
Вытаращив глаза, смотрели на Ксению Степан и Прасковья. Никогда ещё не говорила так Ксения, и они поняли, что у неё были минуты просветления, когда что-то поднималось из глубины души и просилось на язык.
Но Ксения замолчала и снова стала равнодушна и неподвижна.
Они забросали её вопросами, но она упорно отмалчивалась и только рукой как бы отметала все их речи, словно говоря, что и объяснить ничего не умеет и не может.
— Душа, она наружу просится, — внезапно громко сказала Ксения, — телу много ли надо, горбушки кусок да тряпку какую. А душу заперли в самый дальний угол. Одна забота — о теле. Тесно ей, бедняжке, сжимается, у кого распрямится, тому весь мир божий открывается, а кто и до самой могилы с такой тощей душой живёт. Уйдёт человек в землю, прах и есть прах, а душа взовьётся, маленькая да сгорбленная, так и скособочится вся, а широкая да щедрая распрямится, ввысь уйдёт, только тогда и жизнь ей начнётся. Душу беречь — всё легко человеку покажется...
Степан смотрел на Ксению и дивился сам себе. Сказал, что в монахи уйдёт, а словно
Он пытался разобраться в своих чувствах, пытался понять сам себя, но не понимал, только чувствовал глубокий покой и умиротворение.
Глава IX
С тоской водворился безымянный арестант в свою прежнюю камеру. Кругом всё то же, что он привык видеть изо дня в день долгие годы. Тот же помост с дырой в полу, та же жёсткая узкая кровать с набросанным на неё рваньём, та же щелястая дощатая ширма — перегородка. И стол у окна, забрызганного чёрной краской. Краску давно не подновляли, и местами она облезла, так что можно было хорошо разглядеть маленькую галерейку перед окном да поленницу дров, аккуратно уложенную у соседней каменной стены.
Клочок неба казался ему сияющим, иногда даже удавалось увидеть отражённый свет солнца. С умилением и болью вспоминал он своё путешествие на лодке, а потом на вольном галиоте, снова и снова слышал, как шипит, облизывая борта, вода, как шлёпают вёсла да раздаются негромкие команды вёсельщикам. Глотнул он свежего воздуха, подышал ветром крепкой бури, вымок в воде, побродил по крестьянской избе во время вынужденной остановки, поторчал в доме, где ему было приготовлено место, но так и не узнал, куда, и откуда, и для какой надобности возили его, носили на руках, завязав лицо чёрной тряпкой.
Но теперь ещё более уверился, что его персона крайне важная, что не станут эти люди, солдаты, охранять и беречь его, если бы не был он страшной и опасной особой. А потом эта женщина, маленькая и полная, с которой разговаривал он, заикаясь от волнения, стесняясь и стыдясь своих холщовых портов и наскоро надетой чистой рубахи, которую тут же, после её посещения, с него сняли. Зачем приходила она, что хотела от него, кем доводилась ему, императору российскому, томящемуся в тюрьме всю свою жизнь?
Примеры из Библии, житий святых, которые он читал и хорошо понимал, подсказывали ему нужный ответ, подсказывали ему решение, но он боялся поверить в него. Верил и не верил — у него отняли всё: титул, богатство, образование и воспитание, гноят в тюрьме, потому что он опасен, страшен самым важным лицам государства, империи.
Почему же не отняли у него жизнь? Вот вопрос, над которым он ломал голову. Просто убить, и не надо его бояться, самое простое и верное решение. Нет, надо мучить, держать в темнице, как дикого зверя. Когда такие мысли одолевали его, он метался в своей клетке и замахивался на своих сторожей, ненавидел и презирал.