Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Марчуков Андрей Владиславович

На рубеже XVIII-XIX веков российское общество зна­ло о русской старине довольно мало, её научное изуче­ние и художественное освоение лишь только начинались. Да и как могло быть иначе? Чуть ли не весь XVIII век русское общество было ориентировано на европейские культурно-­эстетические нормы и образцы (в Европе, кстати, время увлечения собственным средневековьем тоже ещё не на­ступило), а Русь рисовалась воплощением бородатого не­вежества. Чего стоит хотя бы судьба Московского Кремля! Разве могла её культура быть равноценной и равноинте­ресной?

Русская история «делается интересною только со вре­мени Петра Великого, — писал в 1810 году Н. И. Гнедичу поэт К. Н. Батюшков. — Читай Римскую, читай греческую историю, и сердце чувствует, и разум находит пищу». А всё, что до Петра, всё средневековье — одна скука, «басни, ложь, невежество наших праотцев» [91] . Несомненно,

в числе при­чин, влиявших на такое отношение, было упоение Импери­ей, пребывавшей в зените своего могущества; восторг от её блеска и величия, захватывавший многих современников; сознание грандиозности свершаемых дел, когда, по словам Гоголя (тоже испытывавшего подобные чувства), «на всех поприщах стали выказываться русские таланты» — полко­водцы, государственные деятели, учёные [92] . И доимперское прошлое как бы уходило в тень, по всем статьям «проигры­вая» европейски просвещённой и воспитанной на антич­ной героике современности.

91

Батюшков К. Н.Сочинения в 2 т. Т. 2. М., 1989. С. 110.

92

Гоголь Н. В.Тарас Бульба. Автографы, прижизненные издания. Историко-литературный и текстологический комментарий. Изд. подг. И. А. Виноградов. М., 2009. С. 447.

«Правду тебе сказать, я за все русские древности не дам ни гроша. То ли дело Греция? То ли дело Италия?» — так ёмко выразил Батюшков широко представленное в те вре­мена в российском обществе убеждение. И при этом он вовсе не являлся каким-то русофобом. Константин Нико­лаевич любил Россию, гордился, что он русский: «любить отечество должно. Кто не любит его, тот изверг» — писал он. Но вот «можно ли любить невежество? Можно ли лю­бить нравы, обычаи, от которых мы отдалены веками и, что ещё более, целым веком просвещения?» [93] . Вот здесь и кроется ответ. И дело даже не во всех «веках» (что мо­жет быть дальше Греции и Рима?), а именно в одном из них: в том самом «веке просвещения», разделившем Россию на «древнюю» и «новую».

93

Батюшков К. Н.Сочинения. Т. 2. С. 109-111, 130-131.

Понадобилась упорная работа энтузиастов — историков и литераторов, открывавших обществу красоту и уникаль­ность русского прошлого и русской культуры. А то и пря­мо убеждавших соотечественников менять устоявшиеся стереотипы, как это делал тот же Николай Карамзин в сво­ём «Илье Муромце»:

Мы не греки и не римляне; Мы не верим их преданиям... Нам другие сказки надобны; Мы другие сказки слышали От своих покойных мамушек. [94]

94

Карамзин Н.Сочинения. Т. 1. Стихотворения. Пг., 1917. С. 113-114.

Потребовалось прямое военное столкновение с той са­мой обожаемой Европой, которое для русского общества, и в том числе его высших кругов, приняло характер войны Отечественной. А также изменение культурных приорите­тов в самой Европе, повернувшейся лицом к собственной народной традиции.

1820-1830-е годы стали периодом, когда в России пробу­дился интерес к разысканию и изучению старины, начались археологические раскопки античных поселений, степных курганов, славянских городищ, Куликова Поля, древнерус­ских городов — от Старой Рязани до тех, что располагались в Малороссии, в том числе и Киева. Но понимание возрас­та, архитектурного стиля и культурного значения многих памятников приходило далеко не сразу. Тот же Карамзин, составляя в 1817 году «Записку о московских достопамят­ностях», коротко отозвался о Покровском соборе на рву (храме Василия Блаженного) как о «готической церкви» [95] .

95

Карамзин Н. М.О древней и новой России. Избранная проза и пу­блицистика. М., 2002. С. 365.

К тому же нынешнее понимание «исторического»

го­раздо шире, чем оно было в начале XIX столетия. Теперь ценной представляется застройка даже конца того века, не говоря уже о его первой половине или памятниках века XVIII. А для времён Пушкина и Гоголя это была отнюдь не история, а современность, повседневность, и притом — далеко не всегда эстетически безупречная, особенно когда речь шла о типичной городской застройке. От неумолимо­го бега времени и дыхания современности не была застра­хована даже Москва. Московские древности «представля­ют странное зрелище смеси с новым, — замечал по этому поводу в своей статье «Петербург и Москва» литературный критик В. Г. Белинский. — Дух нового веет и на Москву и стирает мало-помалу её древний отпечаток» [96] .

96

Белинский В. Г. ПСС. Т. 8. С. 393.

Тем более не всегда и не всем удавалось увидеть «Русь» в современном им провинциальном городе, среди «гряз­ных улиц» и рекламных «вывесок ремесленников», даже если старинные соборы и кремли и не перестраивались со­гласно более поздним вкусам, как те же киевские или чер­ниговские храмы. «Напрасно в Пскове... искал я глазами каких-нибудь следов его достопамятного по летописям прошедшего, — записал своё впечатление от посещения в 1826 году этого одного из древнейших русских городов ди­пломат Д. Н. Свербеев, — в нём решительно не на чем было остановить внимание проезжего» [97] . А вот ощущение В. Бе­линского от знакомства с другим старинным русским го­родом: «хотя Новгород и древний город, — замечает он, — но от древнего в нём остался только его кремль, весьма не­взрачного вида, с Софийским собором, примечательным своею древностию, но ни огромностию, ни изяществом» [98] .

97

Цит. по: Формозов А. А.Указ. соч. С. 107, а также С. 109-110.

98

Белинский В. Г. ПСС. Т. 8. С. 390.

Слова Белинского — яркий пример не только того, как могла выглядеть или восприниматься древность, но и как поменялись приоритеты и сам взгляд на мир у носите­ля светской вестернизированной культуры по сравнению с человеком культуры православной. Белинский видит в Софийском соборе лишь внешние формы: древность, размер, изящество (собственно, теми же глазами многие современники смотрели и на церкви Киева и Чернигова), тогда как люди православной культуры обращали внима­ние на внутреннюю сущность храма (этого и любого дру­гого) как дома Божьего. (Кстати, для новгородцев София всегда была не просто собором, а символом и зримым во­площением Новгорода, его хранительницей. [99] ) А ведь Бе­линский был вдумчивым и проницательным человеком, стремившимся проникнуть в суть вещей! И потому его слова ещё более показательны.

99

Мяло К., Севастьянов С.Крест над Россией. Очерки паломничества по Святой Руси в образе и слове // Москва. 1995. № 10. С. 131.

В киевских и черниговских соборах паломники искали не внешнюю древность, а внутреннюю сущность. И «Свя­тая Русь» для них заключалась именно в этом. Светское со­знание искало «Русь» ещё и во внешних формах. Да, и в ве­ликорусском городе тоже надо было приложить усилия, чтобы представить на его улицах образы великих предков.

И там так же, как и на античных руинах, можно было по­чувствовать разочарование от несоответствия чаемого и действительного. Но при всей своей обыденности вели­корусский город имел хоть малую толику того, что напо­минало Русь сильнее, чем города малороссийские. Тем бо­лее, что находились последние в особой этнографической среде.

Но если античная Керчь, несмотря на моду и стерео­типы, была для русского человека всё же чужой, то Киев, Переяславль, Чернигов были своими! Отсюда возникал во­прос, а почему северные города похожи на Русь, а южные — нет, и какая связь между «новой», казачьей, Малороссией и той древней Южной Русью, образ которой за века стал неотъемлемой частью русского сознания и мироощуще­ния? Осмысление этой дилеммы по мере «открытия» Ма­лороссии шло по нарастающей — и по научной, и по худо­жественной линии. Но пока что эти «миры» существовали параллельно, а их образы почти не пересекались.