Украинские хроники
Шрифт:
Затем появились девчонки, уходившие в какие-то совсем далекие «кустики», и водитель и сопровождающий сепар заняли свои места.
Тронулись.
«Пазику» махали с редких блокпостов, разбитая техника попадалась еще три или четыре раза, водитель притормаживал, объезжая полузасыпанные воронки. Мелькали, ощетинивались досками и шифером разбомбленные дома. Вздергивались из земли обгорелые борта грузовиков. Затем перед глазами, будто кривой заборчик, проскочили самодельные кресты. Пашка сжал кулаки. Сепары! За все ответят!
Небо загустело, редкие
Пашку снова сморило. Донецк — это все-таки далеко. Наверное, километров пятьсот от Киева, если не больше.
Разбудил его звонок от мамки.
— Синку, ти живий?
Мамкин голос был полон беспокойства.
— Так, тільки бутербродів ти мало поклала, — сонно ответил Пашка, все еще чувствуя в горле склизость сала.
— Так скільки було. Ну, все, цілую, а то говорити дорого, — сказала мамка и отключилась.
Пашка положил телефон в карман и склонился на другой бок, уткнувшись лбом в плечо сопящего Семки. Ей дорого, подумалось ему, а мы тут с сепарами воюем. И вообще, наверное, скоро победим.
Ему снилось, что сепаратисты лезут в родной двор, волнами захлестывая оградки и качели, а Пашка бьет по ним из окна короткими очередями, пулемет толстый, неповоротливый, диск с патронами, как у Сухова в «Белом солнце», сошки скачут по подоконнику. Ну и Ника сбоку мечет коктейли Молотова…
Высадили их у какой-то школы.
Было уже темно, над козырьком дымным светом горел плафон. Полная женщина пересчитала клюющих носами, вялых экскурсантов, и повела вместе с сепаром на второй этаж, полутемный, пахнущий краской и свежим деревом.
— Сюда. Только отремонтировали, — она открыла дверь в уставленное кроватями помещение, зажгла свет. — Располагайтесь.
Они побросали вещи на койки, заправленные тонкими, болотного цвета одеялами.
— Я здесь буду спать!
— А я здесь!
— А я хочу з Нікою поряд!
Сепар со странной улыбкой наблюдал, как под скрип панцирных сеток идет дележ мест.
— Хватит! — прикрикнул он, когда всерьез начал разгораться подушечный бой. — Я вам не нянька. Ну-ка, за мной на ужин.
Экскурсанты высыпали из спальни. Пашка задержался, чтобы только посмотреть, что за портреты в три ряда повешены на стене у выключателя. Оказалось, такие же мальчишки и девчонки как они. Где-то постарше, где-то помладше, первоклашки.
Глаза у всех были серьезные, Пашке даже не по себе стало.
Он привстал на цыпочки, чтобы прочитать мелкие буквы в белом квадратике с края портрета.
«Сережа Саенко, 9 лет, убит 14 августа».
— Ну ты че? — окликнул его Семка, просунув голову в дверь.
— Тут це… — сказал Пашка. — Здесь это…
— Чего?
Семка вывернул шею, чтобы позырить на фотографии.
— Вони, може, тут навчалися, — произнес Пашка.
— Ну и что? — Семка потянул его за собой. — Это ж сепары. Их еще жалеть, учились, не учились… Или ты это, — Семкины глаза расширились, — призраков боишься?
— А от якщо б ти…
— Ти, якшо б ти, — передразнил Семка. — На халяву
Оставив Пашку, он заторопился по темному коридору к спускающимся по лестнице ребятам. Сепар как раз остановился и, заметив отставших, махнул им рукой.
— Эй, вы там что?
— Блин, он сейчас тебе врежет! — видя Пашкину нерешительность, прошипел Семка. — Может, еще свою порцию уступишь?
— Так йду я! — разозлился Пашка.
В столовой уже гулко стучали ложками. Высоко на стенах висели плакаты «Донецк. Новороссия», «Выбор сделан!». И на каждом — сепары в камуфле, с оружием, на бэтээрах или танках. Подумаешь, до Киева дошли! Ничего, освободительная армия во Львове накопит силы и ка-ак врежет этим уродам! Освободит и президента, и жителей, железным катком пройдет до Ростовской области.
Кормили вкусно.
Две тоненькие девчонки-поварихи накладывали в тарелки макароны с тушенкой или мясной гуляш, наливали соки в стаканы, только не улыбались. Глядели странно, будто с трудом сдерживались, чтобы не влепить черпаком. Пашка даже постарался побыстрее отойти от раздаточного стола, мало ли.
— Разжирели сепары, — шепнул ему Семка, нахлобучивая вилкой разом десяток макаронин, — у меня дома-то мясо не каждый день бывает.
Он запихнул наколотое в рот и, жмурясь, зажевал, заворочал щеками. Мясная подлива коричневой кровью выступила на губах.
— Надо разбомбить здесь все, — сказал он, набирая новую порцию, — а то вообще… У вас горячая вода есть?
Пашка мотнул головой.
— З листопада немає.
— Вот. А у этих… У них в спальне батареи горячие. А надо, чтоб у нас. Получается, они — террористы, но с отоплением. Разве это правильно?
Семка снова набил рот.
Пашка поковырял вилкой в гуляше, выхватывая кусочки мяса. За соседним столиком девчонки обсуждали, как скоро Украину возьмут в Евросоюз и как там, в Евросоюзе, все хорошо, и можно жить на пособие, потому что пособие, как две или три зарплаты. И все бесплатно, вплоть до массажных салонов и фруктов. Мальчишки рядом шептались о бронежилетах, касках и дальности стрельбы. Польские бронежилеты были дерьмо, а вот новые украинские, с добавлением тонких бетонных пластин в упор держали тридцать миллиметров. «Ей-богу, не вру!» — приговаривал какой-то рыжеволосый пацан, хлопая белыми ресницами.
Сепар, прихлебывая чай из стакана, беседовал о чем-то с поварихами, одна смотрела в пол, другая улыбалась. Не о булочках же?
В спальне они снова все вместе спели гимн Украины и долго скакали на кроватях, даже когда сепар отрубил свет.
— Хто не скаче — той москаль!
— Україна — в стрибку єдина!
Ночью Пашка почему-то проснулся, полежал, покрутился, слушая темноту, в которой похрапывали и вздыхали экскурсанты, приподнялся на локте.
Дурацкое световое пятно дрожало на стене, вобрав в себя несколько фотографий. Убитые мальчишки и девчонки, казалось, с затаенной обидой взирали на спящих. И на Пашку в том числе. Будто он был виноват в том, что живой.