Украинские хроники
Шрифт:
— Это ты меня отоварил, дядя?
Серый и этот вопрос оставил без ответа, смотрел в сторону.
— Значит, сочтемся, — ощерился пленник, подрагивая. — Слышь? Сочтемся, говорю. Или ты глухой, дядя? Трусы-то нахрен стянул?
Серый чуть наклонил голову. От его полыхнувшего ненавистью взгляда что-то затравленное появилось у урода в глазах.
Бойся, тварь, бойся!
— Я тебе что, денег должен?
Пленник попробовал взвиться со стула, но у него не получилось даже привстать. Так, приподнял зад,
— Ах ты, сука!
Урод закашлял, напрасно напрягая плечи. Кожа его покрылась пупырышками. Член сделался совсем маленьким и спрятался в паховых волосах.
— Фамилия и имя, — сказал Серый.
Спокойный, казенный тон дался ему с трудом. Жутко хотелось добавить коленом твари ярких красок.
— Борис Полторак, — с легкой заминкой, щурясь, ответил пленник. — Это ты, дядя, еще не знаешь, с кем связался.
Серый полез за пазуху, достал паспорт с трезубцем и кинул в урода.
— Твой паспорт. Итак, давай сначала. Фамилия и имя.
В тишине потрескивали фитили.
— Микола Лыгун, — глухо ответил пленник.
Тело его сотряслось от холода.
— Новосветловка.
— Что — Новосветловка?
Серый прикрыл глаза, перебарывая желание вбить глупый вопрос обратно в зубы.
— Новосветловка, три года назад.
— Мужик, это когда было-то? — возмутился пленник. — Ты мне руки перекрутил, освободи хоть чуть-чуть.
— Новосветловка.
— Ну, стояли мы там. Давно.
Серый ждал.
— Б…ь, я здесь дуба дам, мужик!
Серый равнодушно пожал плечами. Порывшись в карманах, он нашел упаковку валокордина, выдавил таблетку, сунул на язык и запил остатками воды в ведре.
— Мне все равно.
— Ха! — оскалился, вздрагивая, пленник. — Как же тебе в-все равно, если я сд-дохну? А Новосветловка?
Он стукнул зубами.
— Прислушайся, — сказал Серый, ощущая протекающий в горло мятный привкус. — Разве ты еще не понял, где оказался?
— Где? — завертел головой примотанный к стулу. — Подвал? Камера в тюрьме? Не май месяц. Что я должен увидеть?
— Суд.
— Ты чего, мужик? Охренел вк-конец?
Серый улыбнулся так, что пленник подавился словами.
— У тебя есть два выхода, — сказал Серый. — Ты вспоминаешь и рассказываешь, и тогда дохнешь быстро. В ином случае я отрежу тебе пальцы, уши, яйца и дохнуть ты будешь долго.
— Сепар, что ли? — выдохнул пленник. — Так у нас мир, слышишь? Три года. Не имеешь ты никакого права…
— Я?! Не имею права?
Серый вскочил. Лицо его страшно исказилось. Он поймал пальцами горло урода.
— Ты… мне…
Ненависть не давала говорить, стиснула глотку. Несколько секунд он бешеным взглядом смотрел в светлые, трепещущие тоскливым ожиданием глаза бывшего добровольца батальона «Айдар», затем усилием воли разжал пальцы. Спокойнее, тише,
— Можешь ничего не говорить, — сказал он, наклоняясь к остаткам ковра. — Можешь думать, что я не имею права. Можешь думать про мир…
В руках его появилась пилка, которую он очистил от застрявших в зубцах ворсинок.
— Тебя найдут! — взвизгнул пленник, едва Серый шагнул к стулу.
— Новосветловка. Три года назад.
— Хорошо, Новосветловка, — облизнув губы, торопливо заговорил сидящий. — Мы там стояли, занимали два дома. Я про наш взвод. В июле, кажется. Да-да, точно, в июле. Нет, в августе. Я не помню. Точно, что летом. Яблоки уже… Мы не долго стояли там, ваши нас потом… Вот, это все. Все. Что еще?
— Мало, — сказал Серый.
Он снова уселся на табурет, поежившись, запахнулся в куртку. Взбаламученная ярость отпускала, оставляя после себя холодную пустоту.
— Т-так вроде все, — пленник выстучал зубами длинную дробь. — Холодно, батя.
Серый усмехнулся. Уже батя. Быстрая какая эволюция из дяди до совсем родного человека. Батя. А Димка все папой больше…
Он ссутулился, пряча набрякшие слезы. Незачем твари показывать. Пилка в пальцах уколола, попробовала крови. Подумалось: кого видит этот урод? Пожилого, под пятьдесят мужчину с короткими седыми волосами, живого человека или сепара-террориста, недобитка-провокатора? Может, смерть свою видит? Впрочем, какую смерть, это же герой, вылитый. Герои не умирают, сразу встают в небесные колонны, айне колонне марширт…
Серый поднял голову.
Микола Лыгун пытался вывернуть левую руку из проволочной обмотки.
— Я вижу, — сказал Серый.
— Мы можем договориться, батя, — подавшись на длину шейного обруча, зашептал почему-то пленник. — Я сдамся, вашей МГБ или как там, я все признаю…
— Что признаешь?
— Что участвовал. Что нападал на вашу республику.
Страх мерцал в светлых глазах свечными огнями.
— Новосветловка. Женщина сорока двух лет. Девушка девятнадцати. Юноша семнадцати. Семья. Моя семья.
Пленник сглотнул.
— Там поляки, литовцы были. Они — звери. Наемники. Может это они?
— А ты?
— Мы окопы рыли.
Серый помолчал.
— Знаешь, Микола, я много думал: почему так? Что случилось с Украиной и украинцами? Почему они вдруг решили, что убивать — это хорошо? Почему решили, что на смерти моей семьи, других семей, стариков, детей, женщин можно въехать в б…ский Евросоюз, как в рай? Ответ нашелся. Он, возможно, в чем-то метафизический, спорный, но для меня единственный. Во всяком случае, я другого на знаю. А дело в том, что украинцы продали свои души дьяволу. Оптом и в розницу. Коллективным актом. За деньги, за печенье, за халяву, за чужие вещи, за саму возможность убить и не чувствовать ни вины, ни стыда.