Украсть Ленина

Тарн Алекс

Известно о чем. О Конспирации. Заговоры нынче повсюду — так же, как прежде — скрытые смыслы. Война, например, продолжается сугубо ради навара конкретного Пронькина, взрыв на рынке устроен для навара конкретного Фонькина, а лужу во дворе надул вовсе не вчерашний дождь, а конкретно Шмонькин, дабы наварить жене конкретного Вонькина, которую, кстати дрючит небезызвестный Дрынькин, попавшийся о прошлом годе на попытке навариться от всех вышеупомянутых господ одновременно. Неужели? Ну, а как же… ежу понятно. И добавить усмешечку такую тонкую, не-ежиную, всепонимающую: мы, мол, не лохи, лохи не мы.

А коли новые читатели такие пинкертоны, то что уж говорить о новых писателях? Эти-то уж точно не лохи, эти-то всем виям глаза

пооткрывают. Что ни репортаж, то расследование, что ни статейка, то разоблачение. Все под подозрением, все виноваты! И ведь что любопытно: иногда попадают эти вольные стрелки в самое яблочко. Редко, дуриком, невзначай, но попадают. Случается такое при беспорядочной стрельбе. Ну, а коли попал, то и пропал: получай заработанное. Киллеры в подъездах, в отличие от писателей, лишних пуль не тратят: дуплетом завалил и контрольный — промеж тускнеющих глаз. Поди теперь сыщи заказчика… да и кого подозревать, если под подозрением — все?

— Кто же это нас поджигает, Катенька?

— Ох, даже и не знаю, Владик…

Как же так, Екатерина Вилоровна? Быть такого не может! Кто поджег пассажирский поезд Москва-Каракас знаете, а про сенный шалашик под собственным окошком — ни-ни? Даже версий не имеется? Да кто ж вам поверит, милочка?

От станции Тарховка шли вдоль озера. Вовочка уверенно пер впереди, на правах знатока местности. Он побывал здесь относительно недавно — в возрасте десяти лет, на торжественной церемонии пионерской клятвы. Веня тогда болел, и оттого галстуком его повязали месяцем позже, в углу учительской, без надлежащей торжественности: повязали, как отвязались. Может, потому и не проникся? Ох уж, эти якобы мелкие воспитательные ошибки… того недовязал, этого недорезал — глядишь, и держава рухнула.

Коротышка поспешал уже без всякого труда: не семенил, как прежде, пять шагов на два вениных, а шел ровно, в общем ритме, не отставая. За ночь он подрос еще на четыре сантиметра. Смерил себя у косяка вагонной двери — украдкой, пока двое проводников разносили сено, — сравнил с вечерней отметкой, недовольно покрутил носом. Темпы роста решительно никуда не годились. Архиважно вырасти как можно быстрее. В политике все решают две вещи: импульс и момент. Сегодня рано, завтра будет поздно.

Он мог бы расти намного лучше, даже архихорошо, если бы не проклятая проститутка. Увы, потерянного не воротишь. Девчонка теперь, наверное, на морском дне, кормит рыб среди обломков меценатской яхты. Правда, то, что она украла, не могло утонуть… да только, где его теперь сыщешь? Не бродить же по берегу в надежде на то, что волны вернут пропажу? Надежде коротышка не доверял никогда, просто не мог на нее положиться: толста, глупа, неряшлива… ну как на такую ляжешь?

Хорошо хоть, с проводниками ему повезло. Красномордый явно знает, что делает. Решительность — архиценное качество в помощнике, да и в людях вообще. Решительность и послушание. Хороший человек должен решительно слушаться. И второй, который жидок, тоже к месту, хотя и архивраждебен. На первых порах всегда требуется толмач, а кто ж лучше жидка переведет и истолкует? Коротышка покосился на мрачное лицо шагающего рядом переводчика. Как его там? Веня? Ничего, Веня, придется тебе потерпеть до поры до времени. Скоро твои услуги уже не понадобятся. Вон, простой народ по-прежнему понимает своего вождя без всякого толмача, и это радует.

— Замечательно! — пробормотал коротышка.

Красномордый услышал, обернулся на ходу:

— Вы что-то сказали, Владимир Ильич?

— Нет, нет, ничего, товаищ Вознесенский. Далеко ли еще?

— Километр, не больше. Неужели ничего не помните, Владимир Ильич? Вы же в этих местах два месяца провели!

— Давно было… — отмахнулся коротышка.

Давно-то давно, но разве в этом дело? Дело в том, что красоты природы занимали его в самую последнюю очередь. Все эти леса, моря и

луга, пропади они пропадом. Достойными внимания коротышка признавал только города — места с большими скоплениями человеческой массы. Человеческие массы — вот что интересно! Массы подлежали делению на две части: тех, кто годится для решительного послушания и тех, кто нет. Первых коротышка мысленно именовал «снами», вторых — ненавидел.

Само слово «снами» чем-то напоминало название индейского племени из книжки Фенимора Купера: битва между снами и могиканами на берегах реки Делавэр! В этом, на первый взгляд, случайном «индейском» мотиве заключался глубокий смысл, смысл непримиримого племенного, кровного противостояния. Кто не снами, тот против нас! Третьего не дано! В детстве коротышка страстно любил играть в индейцев, благородных разбойников и мастеров древнего японского искусства нин-дзюцу. Он даже прозвище себе придумал соответствующее: Ле Нин — то есть, самый главный, верховный ниндзя!

Затем детское прозвище стало партийной кличкой, а детская игра как-то незаметно превратилась в дело жизни. Ну и что? Что тут такого? Кто-то забрасывает детские увлечения, а кто-то остается верен им до гробовой доски. Разве мало седовласых филателистов, заполнивших свой первый альбом еще до того, как у них выпал первый молочный зуб? Художников, научившихся рисовать раньше, чем читать? Заслуженных профессоров, охотившихся за бабочками в пятилетнем возрасте? Вот и коротышка: как начал играть в индейцев в кустах за родительским домом, так и продолжил до самой смерти… а теперь вот и после нее. И как играл! Кто не снами, того уничтожают! Хоп! Хоп! Прыг-скок через канавку на деревянной лошадке, прыг-скок через тонкий ручеек, через речку, через Волгу, через Днепр, Вислу и Неву! Марш-марш в атаку! Шашки наголо! Головы — с плеч! Кто не снами, того батогами… того томагавками… Володя! Опять ты там развоевался? Иди обедать! — Сейчас, мама! Иду!

— Иду! — коротышка покрепче завязал шнурок и заспешил вдогонку за ушедшими вперед проводниками. Туфли решительно никуда не годились. В гробу в них лежать — еще куда ни шло, а вот ходить… сапоги были бы намного уместнее. Как у тех ладных мужичков из товарного состава. Коротышка довольно причмокнул. Новое знакомство оказалось архиполезным!

Любой, мало-мальски знакомый с играми в индейцев знает, что без боевого клича племя не стоит даже обломанного волчьего зуба. Без клича можно отступать, драпать, но наступать — никогда! А потому начинать всегда следует именно с этого — с клича. Клич обязан быть прост и звучен. Он должен ласкать горло, щекотать язык, гальванизировать мышцы, расслаблять головной мозг и напрягать спинной. Когда-то коротышке удалось выиграть очень большую индейскую игру при помощи архизамечательного клича, состоявшего всего лишь из одного слова: «Долой!»

К сожалению, теперь, насколько коротышка успел определить, этот клич уже не годился. Индейцам племени снами срочно требовался новый мобилизующий и объединяющий ориентир. Опытнейший игрок, коротышка знал, что настоящий клич невозможно придумать. Клич рождается сам, он выползает из потного скопления народной массы, словно мелкая незаметная вошь, а потом просто гуляет из уст в уста, как бутылка с самогоном, как трубка мира на индейском костре. Его произносят многие, глупые и умные, сильные и слабые, тихие и громкие, произносят походя, не обращая внимания, даже примерно не осознавая его страшную разрушительную силу. Он может так и сгинуть попусту, если не встретится на его пути какой-нибудь зоркий Ястребиный Глаз, Соколиный Коготь, Ле Нин Выкидное Перо! Но, уж коли встретится… о, коли встретится… Тут-то и пойдет настоящая игра, тут-то и зазвучит он во всей красоте и силе, подчиняясь умелой дирижирующей руке вождя племени снами — не вразнобой, не в разлад, не дробным фоновым шумком, а разом, хором, в такт, площадью, стадионом, миллионами глоток, как миллионами пушек!