Улица Сапожников
Шрифт:
Никогда еще не было ему так грустно. Он чуть не плакал. Однако Ирмэ был малый крепкий. Такие не плачут.
— Ладно, рыжий! — сердито проворчал он. — Утри нос!
Ночь прошла. Настало утро. Солнце через окно пролезло в комнату и уперлось Ирмэ прямо в лицо. Ирмэ помотал головой, зарылся лицом в подушку. Однако он уже не спал. «Раз, два, три», считал он. И как дошел до «трех», разом, рывком вскочил, натянул штаны, рубаху и босой побежал на двор — умываться.
И только успел он окунуть руки в бочку, как
На столе Ирмэ нашел горбушку хлеба и малосольный огурец. Ирмэ поморщился — еда! Хоть бы чай, что ли?
— Меер, — сказал он, — спишь?
Слепой зашевелился.
— Нет, — сказал он. — А что?
— Не знаешь — сахар есть?
— Должен быть, — сказал слепой. — Посмотри-ка у Зелде под кроватью.
У Зелде под кроватью стояла корзина, в которой хранились все ее запасы. Зелде думала — никто не знает, где у нее хлеб и сахар. Однако знали все, даже Меер.
Ирмэ пошарил в корзине. И верно — есть сахар. Он достал из шкафа стакан и пошел к соседу, к шапочнику Симхе.
Симхе, в жилетке, в ермолке, сидел за столом, чай пил, чайничал. Он был одни — жена пошла на базар. Старик пил чай, прихлебывая с блюдечка и, как всегда, мурлыкал себе под нос, напевал что-то.
— Наше вам, — сказал Ирмэ. — Можно у вас, господин Симхе, нацедить стаканчик?
— Что с тобой поделаешь? — сказал Симхе. — Грабь старика.
— Не пойму я, господни Симхе, хоть убей, — наливая из чайника чай, сказал Ирмэ, — чего это вы в канторы не идете? Голос у вас такой, что дай бог всякому.
— Ай, высеку, — сказал Симхе.
— Нет, верно, — сказал Ирмэ. — Другой на вашем месте тыщи бы заколачивал.
— Видишь ли, Ирмэ, — сказал Симхе, — если я пойду в канторы, что будет делать Сирота? [3]
— Сирота Сирота! — проворчал Ирмэ. — Что перед вами Сирота. Знаете, господин Симхе, другой раз утром послушаешь, как это вы тут наворачиваете, и думаешь: «Эх, думаешь, мне бы такой голос! — и больше ничего не надо».
3
Сирота — знаменитый кантор.
Держа на ладони полный стакан, Ирмэ пошел к двери.
— Куда? — сказал Симхе. — Можешь и тут попить чаю. Ничего не сделается.
— Что ж! — Не заставляя себя долго просить, Ирмэ сел за стол и потянулся к сахарнице. Свой сахар он сунул в карман.
— Бери булку, — сказал Симхе. — Старуха вчера спекла булку, первый раз за все лето. Мука, конечно, не того, не то, что раньше, крупчатка «А». Но ничего, есть можно.
— Есть можно, — согласился Ирмэ, набивая полный рот, — хотя она, конечно, не то, что крупчатка «А».
—
— Совсем не то, — подтвердил Ирмэ, уплетая за обе щеки. — Раньше мука была как снег. Белая.
— Что делать, Ирмэ, — сказал Симхе. — Слава богу и за это. У других и этого нет.
— Оно конечно, — сказал Ирмэ. — А вас, господин Симхе, я все-таки не пойму, — продолжал он. — День-деньской спину ломать, работать, простите, как вол, а у самого такой голос. Клад. Можно подумать — у вас денег куры не клюют, ей-богу.
— Видишь ли, Ирмэ, — сказал Симхе, — когда я был помоложе, у меня, действительно, был голос. Прямо тебе скажу — соловей. Все в один: «Не будь ты дураком, Симхе. Иди в канторы. Будешь получать большую копейку». Я и сам думал, по правде сказать. Но отец, — а он был старик с норовом, крутой старик, — он — ни за что. «Не дури, Симхе. От добра добра не ищут. Сиди». Ну, я спорить не стал. Нет, так нет.
— И зря, — сказал Ирмэ, — совсем зря.
Он говорил рассеянно, говорил и смотрел в окно. Мимо окна прошли старший стражник Кривозуб, младший стражник Белоконь, плотный дядя, нос поленом, усы ребром, и слободской Степа — в шинели, в папахе, на груди — георгий, через плечо — гармонь.
«Куда это они?» подумал Ирмэ.
Он встал, подошел к окну. Глянул и прямо — обомлел. Усатый и Степа остались на улице, а Кривозуб, бренча шашкой, потопал но ступенькам — прямо к ним, прямо в дом. Донес-таки индюк.
«Так, — подумал Ирмэ. — Дела!»
— Ты что там, Ирмэ? — сказал Симхе. — Чай стынет.
«Бежать? — думал Ирма. — Нет, не убежишь. Чорта!»
Сердце у него билось так, что казалось — на улице слышно.
— Ты что? — сказал Симхе. — Оглох, что ли?
«Плевать, — решил Ирмэ. — Останусь тут. Что будет, то будет!»
Он вернулся к столу, сел, однако так, чтоб его не видно было с улицы.
— Какой-то человек проходил, — сказал он. — Приезжий будто.
— Да-а, — Симхе не спеша погладил бороду. — Это ты верно, что зря. Послушаешь заезжих этих канторов, козлов этих, и думаешь: господи, за что им такую деньгу сыплют? Я одного только настоящего кантора слыхал — любовичского Шпеера. Один вид его! — Лев. А глаза. Посмотришь ему в глаза — руки-ноги дрожат. Ей-богу.
У Ирмэ и так, без любовичского Шпеера, руки-ноги дрожали. «Что-то там делается? — думал он. — Как бы Меер не ляпнул, куда я пошел! А все — индюк. Погоди, брат. Погоди-ка!»
Ему не сиделось. Он опять встал, подошел к окну. Усатый и Степа — у крыльца. Стоят, скучают, А Кривозуба нет. Застрял чего-то.
— А голос! — продолжал Симхе. — То тебе кажемся — птички поют в саду: «ирли-ирли». То вдруг — «бомм!» Звон в ушах. Ноги трясутся. Господи, думаешь, какую ты силу дал человеку. А слезы прямо — градом. Да-а! — Симхе вздохнул.