Улицы гнева
Шрифт:
Он сбежал тогда в детдом. Директорша сказала: «Он сорванец, я люблю сорванцов, из них получаются настоящие люди. Не из всех, правда».
Мать приходила в детдом, плакала, а Степан заявил, что домой не вернется. Впрочем, где мать? Ее вынесли вскоре в алом гробу...
В бригадном ученичестве было нелегко. Очкастый мастер подозрительно смотрел на новичка, прятал документы, наряды: босяк, Степан ходил босиком... Всю жизнь босиком и сейчас босиком. Где обувка? Кто носит ее? Отличные сапоги сшили себе германцы, офицерье. Где достали столько кожи, хрома?.. На профсоюзных
… Потом он полз по снежному полю, и снег, тающий по весне, приятно холодил горящее тело. Кто это придумал снег? Белый, сверкающий, прохладный, способный утолить жажду и боль. Впереди прокладывает путь Шинкаренко, черненький, худощавый, напоминающий мальчика.
Он и впрямь, как мальчишка, играет минами и взрывчаткой, словно всю жизнь только и делал, что набивал порохом эти «игрушки» и изготавливал запалы. В мирное время Шинкаренко был газорезчиком. Играл на аккордеоне... Неужели эти пальцы, почерневшие от пороха и махорки, касались когда-нибудь клавишей?
Бреус не видел пламени, зато хорошо слышал музыку взрыва. Шинкаренко сказал: «Порядок. Всю жизнь с огнем... Строю, взрываю».
Мост ежедневно пропускал десятки поездов. Над Волчьей проносились составы с боеприпасами и солдатами, высвечивая в ночи букетами искр. Теперь тоненькая полоска, соединяющая берега на карте, перечеркнута красным карандашом.
На другой день донесли, что гестаповцы взяли заложников. Тогда Бреус нацарапал свой приказ начальнику жандармерии. Получилось нескладно, но, кажется, внушительно. Вообще он не мастер сочинять.
О его затее с приказом никто не знал. Надо было бы предупредить Федора Сазоновича, но тот наверняка возразил бы. Осторожничает, обюрократился, без полета человек!
Дома он вымыл руки туалетным мылом, подсунутым Мариной. Он давно не слышал такого запаха. Где она достала мыло?
Накануне наводнения заложников выпустили. Бреус торжествовал: испугались, гады!
Его почерневшие руки и сейчас пахнут туалетным мылом. Говорят, что на войне не бывает любви.
… Увидев Марину в полутемном коридоре, он не поверил. Но вот она подошла совсем близко, и он уловил свежие запахи мыла. Она поцеловала его, деловито рассмотрела ссадины на лице, затекший глаз и снова поцеловала, прижавшись к его лохмотьям.
— Тебя очень били? Он кивнул.
— Я люблю тебя, Бреус, — прошептала она.
В коридоре они были одни, и он попытался прижаться к ее губам своими, но рассеченная губа страшно болела и он не мог поцеловать Марину, показавшуюся ему взрослой, сильной женщиной — вовсе не девочкой, как прежде.
— Как тебе удалось пройти сюда, Марина? — спросил он.
Оказывается, здесь, у дверей Рица, толпились те, из альбома, господа и дамы,
— Здесь и мама, она произвела впечатление.
— Спасибо ей передай. Я ничего не сказал, ничего не знаю. Ищут вслепую, провоцируют. Брехали, что ты призналась...
— В чем?
Она опять прижалась к его рассеченным губам, не зная, что делает ему больно, а он не уклонялся от поцелуя, терпел, готовый расплакаться от счастья.
— Что слышно на воле?
Но Марина только покачала головой. Она ничего не знает, и здесь не надо об этом спрашивать. Она лишь шепнула:
— Наших разбили под Харьковом... Много пленных. Большая беда...
Вот оно что! Стало ясно, почему возбуждена охрана, почему повеселел Риц. Его овчарка носилась как бешеная по двору, словно и она вместе с хозяином радовалась победе.
Ничего, ничего... Радуйтесь, псы-рыцари! Придет и ваш черед.
Глава десятая
За Мартой установлено наблюдение... Берегись, Марта!
Чьи эти слова? Кто нашептал? Страх, который прячется в углах кабинета, где прежде восседал Лехлер?
Она не ошиблась. Гейнеман приехал не случайно. Он редко приезжал сюда, так как ее участок считался надежным. Здесь все благополучно. Марта пополняла батальон исполнительными людьми, увольняла пьяниц и лодырей, эксцессов не было.
Взгляд Гейнемана казался влажным, тяжелым. Синие с поволокой глаза смотрели ожидающе и нагловато. Может, он, как и все мужики, не прочь поволочиться за ней, на том и закончить визит?
Они уже побывали в подразделениях. «Хайль Гитлер!» Гейнеман засматривал в лица, словно выискивал признаки измены. Видимо, так и не найдя ничего, он смягчился, но Марта уже была неспокойна.
— За вами следят, Марта, — сказал Гейнеман за обедом. — Берегитесь.
Уж не ослышалась ли она?
— Что вы сказали?
— Я предупредил вас.
Она почувствовала, что покраснела. Ладони ее вспотели.
— Я не совсем понимаю... — проговорила Марта. — В чем меня могут заподозрить? В том, что я спала с русским? Так я ведь этого и не скрываю...
Она заметила, как дернулись у Гейнемана уголки глаз и весь он напрягся. Марта знала слабую струнку шефа.
— Я пошутил, Марта.
— А ведь я могла остаться заикой на всю жизнь, — сказала Марта. — Мне надоели подобные шутки. Я на прицеле у тысяч павлопольцев, а тут еще вы... — Глаза ее налились слезами.
— Успокойтесь, Марта. Я не собирался вас обижать. У меня нет оснований... Я хотел только предупредить вас об этом.
Гейнеман вытащил из кармана бумажный треугольник.
— Письмо?
Он поднял стакан с бурой жидкостью.
— Сначала выпьем.
— Идет.
Марта храбро глотала самогон. Осушил стакан и Гейнеман.