Улицы гнева
Шрифт:
Сташенко надежно спрятал листок. Только один человек, кроме него, знал потайное место. Придет время — и, может, понадобится оставшимся точная география сопротивления.
После этого Сташенко стал готовиться в путь. Еще день, еще два — и снова замаячит на дорогах области его невзрачная фигурка, не вызывая подозрений у полицаев и гестаповцев. Впрочем, документы у него в порядке, выправлены по последнему слову подпольной техники на имя слесаря-ремонтника железнодорожного депо Никиты Лысого — под этой кличкой знали его некоторые подпольщики.
Побывает он в Дзержинске у латыша Литебрандта, которому удалось сохранить всю организацию.
Наутро Сташенко отправился на базар купить махорки. Несмотря на больные легкие, он курил. Напарник его, Никифор, остался дома, а он пошел.
Солнечный день ослепил Сташенко, засидевшегося с паяльником у верстака. Привыкнув к дневному свету, он запрокинул голову и долго не мог оторваться от синего неба и облаков, плывущих в бездонном пространстве. Ветерок овевал его дубленое лицо. Он расстегнул выцветшую гимнастерку, подставил грудь ветру и солнцу. Лечитесь, легкие, пока солнце милует! Медовые запахи акации налетели на него и заставили глубже и сосредоточенней вдыхать аромат. Лечитесь, легкие! Никогда еще за последние месяцы он не чувствовал себя так хорошо и уверенно. Болезнь опять отступила, кашель перестал мучить. Каждое утро он просыпался с надеждой на что-то значительное, что ждет его, и даже тяжкое поражение Красной Армии под Изюмом и Харьковом не сломило его бодрости. Тревога последних дней тоже улеглась: мало ли кто ходит под окнами и сует свой нос в чужие дела?
Базар встретил Василия Сташенко нищенской суетой, обычной крикливой своей деловитостью. Люди меняли, приценивались, примеряли, взвешивали на весах и ладонях, усовещивали, ссыпали, высыпали, укладывали в мешки, увязывали в пакеты. Привычным глазом Сташенко определил: спичек на базаре нет. На его ладони появились две медные зажигалки.
— Автомат-зажигалки! Камешки — первый сорт! Автомат-зажигалки!
Он ходил по базару, встречая знакомых, таких же, как и он, кустарей, пробавлявшихся куплей-продажей, улыбался им, солнцу, ветру, всей базарной неразберихе, привольной и неустойчивой, как сама жизнь. Впрочем, базар был для него не только пестрой лавочкой «даю-беру». Это была весьма содержательная, хотя и затрепанная книга, которую он умело читал и изучал. Сегодня почему-то из этой книги были вырваны важные странички: исчез старик с семечками. Вместо него подле крытого рундука стояла незнакомая женщина с тряпьем. Не увидел Сташенко и привычных посланцев с хуторов Гдановки и Сурского, где действовали надежные группы. Это смутило его, и он заторопился.
Зажигалки быстро ускользнули из его рук. Купив два стакана махорки, Сташенко ссыпал ее в карман потрепанного пиджачка. Скрутил козью ножку и набил ее махоркой, но прикурить не успел. К нему подошел какой-то человек и крепко взял за руку повыше локтя. Сташенко попытался высвободиться и выронил цигарку.
— В чем дело? Чего хватаешь? — спросил он, не зная, откуда наносит несчастье. Встречи последних дней не вызывали никакой тревоги.
— Пройдем в полицию.
— За что?
— Там разберемся.
Это было первое столкновение с властями. Солнечный день помутился. Сташенко по скромности не преувеличивал значения своей персоны, но знал, кого ищут гитлеровцы. Им нужен был «гроссекретарь».
... Внезапно он увидел Катю Помаз. Надежно
Она шла ему навстречу в своих стоптанных туфельках, и он, вдруг увидев неподалеку солдат с собаками на поводьях-струнах, тотчас понял, что и ее появление, и настороженность овчарок, рвущихся с поводьев, и скопление военных, и торопливость его провожатого из цивильных — все это для него и ради него. Катя Помаз узнала Василия Ивановича и не скрывала этого от окружающих.
Тогда Сташенко тоже решил, что нечего скрывать явное. Швырнув горсть махорки в лицо агенту, шедшему рядом, он ударил его наотмашь и кинулся к базару. Все дороги, пройденные им с посошком, протянулись этой единственной улочкой, из которой в общем-то выхода не было.
Сзади затрещали частые выстрелы. Над головой взвизгнули пули.
Люди, только что мирно торговавшие на базаре, бросились врассыпную, как бы освобождая дорогу преследуемому. Невысокая кирпичная ограда церквушки могла бы скрыть его, если бы он успел перемахнуть через нее.
Ударило справа, в предплечье. Пальцы, схватившиеся за спасительную кромку кирпича, разжались, и Сташенко упал на землю.
Странно, что Федора Сазоновича до сих пор не взяли.
В ту ночь ему привиделся мучительный сон, будто он где-то на морском берегу у развешанных рыбацких сетей беседует со Сташенко. Море бушует и заглушает их слова. Секретарь обкома произносит имя предателя, выдавшего его, но Федор Сазонович не слышит. Оба они кричат, затем штормовые зеленые волны смывают и уносят Сташенко. А ведь еще миг — Федор Сазонович мог знать то имя...
Он проснулся, разбуженный собственным стоном, и долго лежал с открытыми глазами, стараясь восстановить подробности сна и, может быть, догнать важные события, которые безвозвратно уплывали и таяли.
Наяву, однако, события совершались пострашнее, нежели во сне. Происшествие на базаре всполошило город. В сапожную мастерскую залетали слухи.
— На машине и увезли сразу, понимаешь? Что за человек, неизвестно. На голове хохолок от ветра колышется, как живой...
— Сам видел?
— Чтоб не встать с места! Он через забор хотел, может, и ушел бы. Да настигли. В основном по конечностям бьют, чтобы не насмерть. Видать, важная птица.
— Как куропаток бьют, сволочи! Человек ни в чем не повинный.
— Невинных не бьют, власть справедливая.
— Заткнись ты, справедливый! Попадись к ним сам...
Федор Сазонович с трудом досиживал за верстаком.
Он уже не слышал болтовни окружающих, одно слово врезалось в мозг и затмило все. Хохолок... На голове хохолок... Именно у Сташенко был такой светлый хохолок, который мог шевелиться на ветру.
Несколько раз Федор Сазонович выходил на улицу «перекурить» в надежде встретить кого-нибудь из своих. Никто не появлялся. Но люди толковали о происшедшем, и вскоре Федор Сазонович твердо знал, кто схвачен. «Продавец зажигалок. Помните? «Зажигалки автоматичные, камешки заграничные». Он и взят».